Конец «Русской Бастилии»

Певцы и музыканты перепугались, увидев, что зрители лезут через рампу. Вместо аплодисментов, артистов обнимали, жали им руки. Какой-то рабочий все твердил:

— Спасибо вам, родные. Я и не знал, что на свете есть такая сказка.

Тут оказалось, что Черномор — рубаха-парень. Он содрал лохматые наклеенные брови и обратился к зрителям с речью:

— Приезжайте, друзья, к нам в театр. Билеты в императорскую оперу для рабочих — бесплатные!

Из Народного дома на полустанок к ночному поезду шли все вместе, актеры и рабочие.

В толпе шагали, положив руки на плечи друг другу, Николай Чекалов, Иустин Жук и Владимир Лихтенштадт, веселые, молодые.

Чекалов говорил:

— Никогда не позабудем эту первую годовщину! А ведь будут десятая, пятидесятая, сотая. Вот бы взглянуть, какие они будут.

21. Завтрашнее солнце

В канун нового, девятнадцатого года горячо обсуждался вопрос о елке. Поскольку никакого Христа на свете не было, то нет смысла отмечать его рождение, и елка как церковный обряд целиком отпадает.

К удивлению многих, в защиту елки выступил Чекалов. Он доказывал, что ее украшение — обычай даже не христианский, а языческий, и есть не что иное, как след жертвоприношений.

А ведь праздник-то какой! Рождение солнца! Прибывает оно, набирает силу.

— Самое же главное вот в чем, — говорил Николай, — вспомните свои детские годы, елку, как отплясывали вокруг нее и хороводы водили… Так неужели мы у наших ребятишек отнимем эту радость?

Не напрасно Чекалов даже в Питере считался одним из лучших агитаторов. Он одержал верх.

В канун Нового года в Шлиссельбурге повсюду украшали елки.

Хоть коптилка, хоть свечечка, слепленная из пчелиного воска, одиноким огоньком теплилась на мохнатых ветвях.

Огонек тот горел в честь могучего и прекрасного солнца, обещающего нам весну. Да и такие ли еще огни разгорятся?..

Трудно было, очень трудно. На столе — небогато. А в душе — солнце. Знали: светит оно для нас!..

Председатель Шлиссельбургского совета в точности мог назвать день, когда все в его сознании с новой и обжигающей силой «повернуло с зимы на лето».

Да, да был один день, когда Николай словно заглянул в будущее, и дыхание у него занялось от счастья. А ведь ничего особенного в тот день не случилось.

Просто в комнату, где работал Чекалов, ввалился грузный человек в брезентовом плаще поверх шинели, с шумом бросил на стол обширную бумажину — мандат — и проговорил застуженным голосом:

— Вели, председатель, согреть чайку. Промерз я до последней жилочки…

Видно, привык этот человек все делать шумно, твердо, со вкусом. Чекалов с любопытством наблюдал, как он спичкой бросил в кружку белую пыльцу сахарина. Пил, звучно чмокая, отдувал сизые, небритые щеки.

— Поверишь, лошадь вовсе загнал, — не говорил он — гудел, наверно, на улице слышно, — еду от самой Званки. Все — по Волхову. Мимо Старой Ладоги, мимо Новой Ладоги… Там колупну топором бережок, здесь колупну… Все не то, нет, не то… У вас, говорят, на озере плита хороша?

Не дожидаясь ответа, потребовал:

— Давай, давай едем!

Николай пытался расспросить, зачем приезжему понадобилась плита, и почему он должен так скоропалительно ехать с ним. Но тот не дал слова сказать.

— Едем! Дорогой все узнаешь!

У крыльца стояла оседланная лошадь. Чекалову привели с конного двора пегого Королька.

Окрестности Ладожского озера богаты известняком. Карьеры местами выходят наружу, местами прикрыты дерном, мхом. Плита ноздреватая, на вид рыхлая. Но крепость в ней вековая. На этой плите, наверно, половина петроградских домов выстроена.

Чекалов добросовестно показал приезжему все ближние карьеры. Выбрал приезжий каменоломню в Морье. Вырубил там кусок плиты, попробовал, тяжела ли, носком топора почеркал.

— Это нам годится!

— Ну, для чего плита? — спросил Чекалов. — А то ведь не дадим, каменоломня наша.

— Я тебе разве не объяснил? — удивился приезжий. — Для Волховстройки надобна ваша плита.

— Это что еще за чудо — Волховстройка? — задал вопрос Николай.

Весь обратный путь волховчанин рассказывал. Лошади шли тесно, всадники стукались коленями.

Рассказ был интересный. Чекалов запомнил каждое слово.

Будто жил в Питере никому не известный инженер. Он еще при царе проектировал городские электрические дороги, трамваи. Ну, и натерпелся он муки с этим трамваем!

Город — громадина. А земли, на которой можно бы проложить рельсовый путь, нету.

У каждого дома, у мостовой вокруг дома свои хозяева. И все кричат, что не позволят землю попирать чертовыми колесами.

Дело тут, конечно, было не в чертобоязни. Хозяевам извозного промысла и конок, что связывали части города, трамвай сильно поубавил бы барышей. Вот по почину извозопромышленников питерские домовладельцы и порешили: «Не дадим земли под рельсы».

И не дали.

Первую трамвайную линию пришлось прокладывать по льду, через Неву, от Дворцовой набережной на Васильевский остров. Потому что в городе только Нева была общей.

Но упрямого инженера эти мытарства ничему не научили.