Конец века в Бухаресте

Ни рассыпаться в комплиментах, ни вскрикнуть от восхищения не мог прокурор Ханджиу: он ни на миг не забывал, кто он такой. Таким он родился, так был воспитан. О чем бы он ни говорил, он как бы повелевал Журубице восхищаться им и любить его. Разумеется, делалось это не прямо, а с помощью всевозможных историй, главным героем которых всегда был он. Он рассказывал, к примеру, как женщины, разговорившись с ним в поезде, забывали сойти на нужной им станции и продолжали ехать дальше; как одной немке он показывал Париж и потом никак не мог от нее избавиться, как по его совету одна певица выбрала себе костюм для бала в Гранд Опера и имела огромный успех, а за костюм получила приз. Рассказывая о своих приключениях — а их было множество и следовали они друг за другом без передышки, — Ханджиу то касался рук Журубицы, то поглаживал ее плечи. Катушка без стеснения принимала эти ласки, улыбалась и слушала прокурора, который не расточал комплиментов и не рассыпался в лести, как обычно бывает в подобных случаях. Несмотря на возбуждение, Ханджиу не мог забыть о том, что Катушка гораздо ниже его по положению и происхождению, что она всего лишь пустенькая бабенка без роду без племени, простенькая и неначитанная! И теперь, воспылав к ней страстью, Ханджиу никак не мог примириться с мыслью, что эта простушка вовсе не торопится отдаться ему. Свое желание он выражал жестами, но и только. Происхождение, воспитание и особенно должность прокурора препятствовали ему выражать свои чувства иначе. Это Катушка должна была понять и сама броситься ему в объятия!

А Журубица в это время все взвешивала. Она видела, что не ошиблась: рядом с ней сидел кичливый тюфяк, пылавший от любовной страсти, словно солома. Она уже давно предвидела это и была рада, что так оно все и вышло. Подобных людей, полных высокомерия и занятых только собой, когда они начинают сгорать от любви, легче обвести вокруг пальца (стоит только намекнуть, что они получат желаемое), чем какого-нибудь дикаря вроде Урматеку или сентиментального мечтателя наподобие Буби. Поэтому Катушка позволяла ласкать себя и даже потворствовала этим ласкам, чувствуя, что самое главное — это показать прокурору, как внимательно она его слушает, восхищается его рассказами и взволнована ими. Лишь изредка, когда прокурор готов был уже вскочить и покинуть с ней вместе бал, она охлаждала его пыл и говорила, томно растягивая слова: «Будь умницей!» Журубица не отталкивала Ханджиу, не сердила его, она только оттягивала время, потому что ей это было необходимо. Добиваясь своих целей, Катушка исподволь начала расточать похвалы прокурору. Все облекалось в форму робких признаний, которые она якобы долго хранила про себя и вот теперь, в этот вечер… Лесть, которую не желал признавать прокурор, теперь уверенно избрала его своей жертвой. Катушка начала с того, что узнала его по костюму. Такого человека, как он, просто невозможно представить в другом костюме! А как ему идет этот жупан! А как он на нем сидит! Потом она призналась, что ей хочется, чтобы вечера в доме Гунэ с угощением Буби длились до бесконечности, если на них присутствует он, Ханджиу. Вполне понятно, что при этом Катушка не забыла зло отозваться о двух приятелях, заявив, что Гунэ — вертопрах, а Буби — тряпка. Признав, что сама она женщина не великого ума и не слишком образованная, Катушка заявила, что обоих приятелей ничего хорошего в будущем не ждет. Тут она погладила руку Ханджиу, чтобы тот не потерял надежды на то, что желания его сбудутся. И этот ласковый жест, обещавший многое, и совершенно неожиданное суждение о будущности двух друзей, которое прокурор нашел весьма справедливым, еще больше укрепили его расположение к этой женщине. Журубица полагала, что чужая будущность, особенно если выставлена она в черном свете, вызовет его интерес, и была уверена, что намек на его собственное будущее распалит его воображение даже больше, чем возможность случайно коснуться ее груди или бедра, в чем она, собственно, ему не препятствовала.

Журубица почувствовала, что холодный сдержанный прокурор понемногу смягчается и оттаивает. Возбуждение, вызванное вином и присутствием женщины, боролось в нем постоянно со стремлением быть недоступным. Этого сухого и душевно скованного человека, который постоянно помнил, что он прокурор, не могли одолеть ни молодость, ни влюбленность. Но вот он поддался на сладкую лесть — и перед Катушкой был уже не просто влюбленный мужчина, но честолюбивый судейский чиновник, приятно изумленный тем, как глубоко понимает человеческую натуру эта, казалось бы, простенькая бабенка.