Конфуций

В каком бы достатке не жила семья, она никогда не будет счастлива, если в нет ни любви, ни взаимного уважения, ни готовности в случае нужды к самопожертвованию.

Бог ты мой, чего только в этих мечтаниях не было! И общины, и коммуны, и рахметовы, и строители коммунизма!

Более того, последние попытались было построить этот самый рай, а в результате выстроили нечто, куда более близкое к аду.

Я позволю себе напомнить Читателю ту самую фразу, с которой мы начали нашу книгу.

Помните?

«Человеческий род страдет только потому, что наивный человек ищет счастье за своими пределами и за пределами своей души. Именно поэтому материализованный человек не узнал истинного счастья и свою жизнь превратил в ад».

По своей сути Сен-Симон, Маркс и Ленин занимались тем же, и развитие человечества сводили к классовой борьбе и производству.

Человек в их теориях явалялся лишь бедушным приложением к машинам и сменам формации.

А это было далеко не так.

«Конечно, — пишет Л. С. Васильев в своей „Истории Востока“, — марксизм был рассчитан не на отсталую страну, где капитализм толком еще не сложился. Но можно было рассчитывать на помощь Европы. Важно начать, а там видно будет.

Ведь марксизм учил делать не русскую революцию, а мировую.

С этими исходными идеями и взялись за дело русские марксисты, становившиеся все более радикальными по мере углубления кризиса в стране на рубеже XIX–XX вв.

Ленин и большевики успешно реализовали свои установки в октябре 1917 года, после чего под лозунгами марксистского социализма, диктатуры пролетариата, экспроприации экспроприаторов, вселенского насилия и классовой борьбы во имя торжества грядущего класса начали кровавое побоище в далеко не самой развитой стране.

Что было дальше, хорошо известно. Мировой революции не получилось.

Сталин взялся осуществлять социализм в одной отдельно взятой стране.

Что такое социализм, никто толком не знал, включая и лучшего друго всех марксистов, кроме красивых слов о свободе и светлом будущем, об отсутствии классов и частных собственников-эксплуататоров и о грядущем отмирании государства, которое будет заменено некими самоуправляющимися ассоциациями свободных производителей, в теории об этом ничего не говорилось.

Ясно было одно: классы следует уничтожить, собственность ликвидировать, а вместе с ней и рынок.

Со свободой в переходный период диктатуры и насилия следовало, естественно, повременить — нужно было сначала уничтожить всех несогласных.

Об отмирании государства и его органов принуждения и насилия тоже говорить не приходилось: кто же будет уничтожать врагов и заставлять остальных работать?

Что же касается самоуправляющихся ассоциаций производителей, то от них остались рабочие отряды в городе и деревне с фиктивным самоуправлением и под реальным руководством партийно-государственного аппарата власти».

Так проходило революционное преобразование общества по-марксистски.

Человека во всех эти мертвых схемах нет и в помине, а если и есть, то в употреблении с такими глаголами, как рассстрелять, раскулачить, взять в заложники.

Любимец партии Н. И. Бухарин так писал о воспитании благородного социалистического мужа: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

Не учение, ни музыка, ни следование примерам лучших мужей, а расстрелы и тюрьмы.

Но еще более, нежели к России, учение Маркса неприемлимо для Востока, для которого мораль никогда не была таким пустым звуком, как для Ленина.

С его тяжелой руки работа историков в нашей стране была ограничена идеологическими шорами, принудительно навязываемыми каждому.

Именно поэтому отечественная историография была вынуждена смотреть на мир глазами даже не столько устаревшего марксизма, сколько претендовавшего на истину псевдонаучного исторического материализма.

Но когда с ним было, наконец, покончено, многие исследователи мгновенно подвергли сомнению святая святых истмата — схему формаций и сам принцип формационного объяснения истории.

В качестве альтернативы было выдвинуто цивилизационное, в духе Вебера и Тойнби, ее объяснение или сочетание формационного и цивилизационного принципов при анализе исторического процесса.

Понятно, что даже сейчас на первом месте в анализе факторов и причин в большинстве случаев продолжает оставаться именно социально-экономический анализ.

И сейчас очень многие полагают, что это и есть стержень и пружина развития.

В какой-то степени так оно и есть на самом деле. Вопрос лишь в том, в какой степени.

Что же касается Востока, то вопрос можно сформулировать примерно так: экономика или власть, собственность или государство? Что первично, что вторично, какая здесь взаимосвязь?

Иными словами, это вопрос о том, первично ли производство, а все остальное — лишь следствие. Или на первое место все-таки следует выдвигать того самого человека, о воспитании и подготвке к жизни которого первым в истории философии заговорил Конфуций.