Конго глазами художника

Мало-помалу разговор увял, а там и вовсе прекратился. Остался только приглушенный шум деревни, как бы многоцветный ковер, сотканный из звуков. Высокие голоса женщин, низкие — мужчин, кудахтанье испуганной курицы, чье-то пение, детский плач. Женщина и ребенок переговаривались на улице, и голоса их звучали так отчетливо, словно они находились здесь же в комнате.

Поминутно отворялась и затворялась дверь. Она задевала глиняный пол, и ее надо было приподнимать. Беззвучно скользили мимо женщины в юбках, гремела посуда. Булькало наливаемое из калебас вино.

То один, то другой гость зайдет, но ненадолго, и опять в комнате пусто. Желтое пламя лампы. Темно-фиолетовая калебаса. Грязные стаканы.

Нзиколи уснул, одной рукой подпер голову, другая висит на спинке стула. Сознание в последний раз регистрирует безмолвные силуэты, потом все пропадает…

Вдруг просыпаюсь. Сонливость как рукой сняло. В уши врывается чеканная барабанная дробь. Ни нестройного шума, ни движущихся силуэтов, только кромешный мрак и барабаны. Встаю, ощупью нахожу стол и зажигаю лампу. Компаса пуста, Нзиколи нет. Я и залитая вином белесая крышка стола. И мимолетное чувство, будто меня бросили, предали.

Но винить некого, я крепко уснул — должно быть, несколько часов проспал, и Нзиколи, наверно, заметил, что мне нездоровится. Холодно и сыро, лучше надеть куртку. Справившись с упрямой дверью, проваливаюсь в темень. Несколько головешек в прогоревшем костре — вот и все, но постепенно глаз привыкает и начинает различать контуры кругом, землю под ногами. Только в манговых деревьях за домами прочно засела черная, словно копоть, ночь. В абстрактном полусвете маячат какие-то фигуры.

У площадки для танцев стоят стеной сотни людей. Втискиваюсь в толпу и пытаюсь протолкнуться к круглому просвету посередине. Глядя между головами, различаю барабан и большой костер Тесно, никто не хочет подвинуться. И танцы никак не могут начаться, неистовую барабанную дробь прерывают споры и раздоры. Что-то не ладится. Вождь, отделившись от толпы, произносит речь, но я ни слова не понимаю, а потому ухожу обратно в дом.

Появляется Нзиколи, спрашивает, как самочувствие. Мы кипятим чай, я принимаю хинин, аспирин и снова забираюсь в спальный мешок.

Когда я среди ночи просыпаюсь опять, танцевальные барабаны рокочут уже ровнее. Будто могучий пульс или паровая машина с огромным маховиком, который не остановить. Зарываюсь головой в подушку, но похоже, что земля проводит звук и он через кровать вторгается прямо в ухо.

Теперь все равно не уснешь. Вяло одеваюсь и выхожу. Вся деревня в ритмическом трансе. Слитная толпа мерно колышется, словно дышит могучий организм. В центре медленно вращается плотное кольцо из женщин, которые присели друг за другом, живот к спине; красные от костра руки ходят, как поршни Полузакрытые глаза, отсутствующий взгляд. Небо черное, топа парижской синей. Барабанщики, склонившись над своими барабанами, наяривают по ним короткими палочками; но темным спинам струйками течет пот. Женщины ноют на несколько голосов, повторяя одну и ту же короткую тему. Здесь повелевает ритм, могучий, властный и динамичный.

От толпы отделяется женщина в красной юбке. Кажется, это язык пламени вырвался из костра и начинает танцевать вокруг него, все быстрее, быстрее… Она делает резкие выпады в сторону, чаще и чаще звучат отрывистые вопли. И вот наступает кульминация: женщина выбрасывает руки навстречу мраку и кричит. Кто-то подбегает, хватает ее, и она погасшим огоньком исчезает в пульсирующей живой стене. Продолжает звучать неизменная, безучастная барабанная дробь. Снова и снова рамки коллективного танца взрываются импровизациями солисток. Время перестало существовать, никто не замечает, как подкралось утро, растворяя тьму в жидком сером рассвете.

Никто, кроме меня. Трезвый, спокойный дневной свет помогает мне отчетливо осознать суть танца, его самостоятельную функцию. Сумерки и ночь — поначалу туго, будто капризничающий стартер, — развязали силы, которых уже не обуздать.

Танец продолжался почти без перерыва весь день. Может быть, в полдень, когда солнце стояло в зените и воздух раскалился добела, его интенсивность поумерилась и кое-кто, обессилев, валился на землю в тени бананов или на пол в своем доме, но общий ритм от этого не нарушался.

Нзиколи ходил бодрый и возбужденный, хотя он за всю ночь не сомкнул глаз. На обед мы съели ковригу майяки и одну из обезьян, которыми нас снабдила Ндото. И все время слышалась барабанная дробь, ставшая привычным звуком, о котором не вспоминаешь, пока он не прекратится. Во время сиесты — моей сиесты — Нзиколи пришел за мной.

— Мосье, — сказал он, — иди теперь на танцы. Колдун будет танцевать.

Танец лесимбу кончился, кольцо женщин распалось, но барабаны продолжали перемалывать тишину. Толпа вокруг барабанщиков машинально раскачивалась. Все явно чего-то ждали.

Вдруг за одним из домов грянул ружейный выстрел. Это прогоняли бесов. Барабаны смолкли — все, кроме одного. Он задавал ритм и темп, точно метроном.