Кони и люди

Все собрались вокруг этого маленького человека с голубыми глазами. Он убил жену, ее любовника и троих детей. Обезумев, он выскочил на улицу и убил двух людей, случайно проходивших мимо.

А теперь он сидит в редакции и спокойно рассказывает об этом, между тем как вся полиция и репортеры всех газет ищут его по всему городу.

Ему нечего было рассказывать.

– Я это сделал. Просто взял и убил их. Я, вероятно, был не в своем уме, – повторял он.

Конечно, газета не ограничилась его краткостью, описывая эту историю публике.

Репортер-новичок, который привел убийцу, гоголем ходил по редакции.

– Я показал себя величайшим репортером! Я сделал то, чего никто другой не сделал бы!

Старшие смеялись:

– Вот дурак! Дуракам счастье! Не будь он дураком, ему бы никогда этого не сделать. Он попросту подошел к нему и спросил: «Послушайте-ка, это вы Мердок?» Он ходил по всем салунам и спрашивал людей: «Послушайте, не вы ли Мердок?» Воистину, Господь милостив к дуракам и к пьяным!

Том рассказывал мне об этом десять, двенадцать или пятнадцать раз, не сознавая, что рассказ уже порос мхом. И каждый раз он заканчивал одним и тем же замечанием: «Недурная историйка, а? Но это сущая правда. Я сам был очевидцем. Кто-нибудь должен был бы написать об этом в журнале».

Я смотрел на Тома и изучал его, в то время как он в десятый раз рассказывал мне эту историю и много других. Меня вдруг осенила мысль. Том – рассказчик, у которого никогда не было аудитории, подумал я, поток, которому заградили путь, река, вышедшая из берегов.

Шагая рядом с ним и снова слушая историю о репортере-новичке и об убийце, я невольно припоминал ручеек, протекавший позади родительского дома в маленьком городке штата Огайо.

Весной вода заливала поле, прилегавшее к речке, и вода ходила по нему кругами. Бросишь туда щепку, и ее унесет далеко, но через некоторое время она неизменно возвращалась к тому месту, откуда ее бросили.

Но меня больше интересовали те рассказы, которых он не заканчивал, ибо они не входили в круг, как другие; когда рассказ принимал определенную форму, Том должен был его рассказывать снова и снова; но незаконченные рассказы только выглядывали на минутку, затем исчезали и больше уже не появлялись.

Однажды весенним вечером мы отправились в Джексон-парк. Мы поехали туда трамваем, и, когда сходили, вагон внезапно тронулся, и мой неуклюжий друг упал и несколько раз перевернулся на пыльной дороге.

Вагоновожатый, кондуктор и несколько пассажиров соскочили с трамвая и подбежали к нему. Но Том был невредим и отказался назвать себя перепуганному кондуктору.

– Нет, нет, я цел и невредим. И я не собираюсь предъявлять иска вашей компании, – крикнул Том. – Хотел бы я видеть, как вы меня заставите сказать мое имя, если я не желаю!

Он принял вид оскорбленного достоинства.

– Предположите на минутку, что я великий человек, знаменитость, и разъезжаю инкогнито. Вообразите, что я принц или важный сановник. Смотрите, какой я толстый.

Том указал на свой выдающийся живот.

– Если бы я назвал себя, то все, может быть, начали бы кричать «ура», а я этого не желаю. В этом, милейший, заключается разница между мной и вами. Я уже достаточно наслышался этих «ура». Мне это опротивело. Если во время изучения вашей страны мне заблагорассудится упасть с трамвая, то это мое дело. Я ведь никого, кажется, не придавил при падении.

Мы ушли, оставив кондуктора, вагоновожатого и публику в полнейшем недоумении.

– Ну, этот парень свихнулся, – донеслись до меня слова одного из пассажиров.

Но падение из трамвая повытрясло кое-что из моего друга. Когда мы уселись на одну из скамеек парка, из него показался обрывок незаконченного рассказа – одного из тех, что проливали свет на его личную жизнь, а потому имели для меня особую прелесть. Один обрывок точно отскочил от него при падении, как зрелое яблоко под напором ветра отрывается от дерева.

Он начал рассказывать; сперва несколько неуверенно, как человек, который подвигается ощупью в незнакомом доме в темноте.