Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Напротив, осетинским публицистам и политикам мотивы «потерянного времени» и восстания во имя «великого возврата» чужды безоговорочно, а подобные попытки со стороны других народов расцениваются ими как потенциально катастрофические для тех. Например, выпадая из советской системы, «возвращаясь» в 1920 год, Грузия, на взгляд осетин (и демократа Чочиева, и номенклатурщика Галазова), сразу же поставила свои границы «вне закона», ибо по российско-грузинскому договору того года они не были размежеваны [там же. Северная Осетия 1995: 3: 174 и сл.]. Образу истории у грузин как серии трагических отклонений от совершенного состояния союза народа с «назначенной» ему землей противостоит у осетин недоверие к любому прошлому состоянию, которое кем-либо могло бы быть принято за надысторический идеал, ибо любой такой «опорный» момент в истории отрицается сразу и предшествующим ему, и последующим, а тем самым утрачивает свою силу.

Тот же тип исторического видения осетины обнаруживают и в публикациях, раскрывающих смысл конфликта из-за Пригородного района. Центральный осетинский аргумент состоит в невозможности, «восстанавливая историческую справедливость, вернуться назад к некоему идеальному, но утерянному этнополитическому и административно-территориальному положению как к “точке отсчета”, в тезисе о релятивности любой исторической исконности» [Цуциев 1998: 85, 87, 154]. От 1924 года, когда из Горской республики выделилась Ингушетия с нынешним Пригородным районом, всегда возможен шаг назад на одно-два десятилетия, когда те же земли принадлежали казакам [Чочиев 1991: 82. Галазов // СО, 1993, 11 ноября]. Даже такой автор, как Цуциев, признающий под 60-летним казачьим слоем более глубокий, почти 100-летний ингушский, отмечает за последним наличие также пласта более широкого – кабардинского и, наконец, пресловутого аланского с вовсе размытыми пространственными и временными пределами. Напоминание об Алании в названии сегодняшней Осетии – это напоминание о всех перечеркнутых историей прошлых состояниях земли, где сейчас обитают осетины. По замечательной формуле Цуциева, «исконность – понятие относительное – вот квинтэссенция аланского мифа в контексте осетино-ингушского (и добавлю, в равной мере осетино-грузинского. – В. Ц.) историко-идеологического противостояния» [Цуциев 1998: 87].

Отвечая на попытки оппонентов дискредитировать осетин, приписывая им противоположные политические роли на севере и на юге (на севере они консерваторы, отстаивающие нерушимость границ, на юге они хотят отторгнуть часть Грузии; или иначе: на юге они гонимое меньшинство, а на севере сами выступают гонителями), популярная осетинская историософия настойчиво подчиняет оба конфликта одной схематике. Противник в обоих случаях хочет пересмотреть наличное состояние мира в пользу идеального положения вещей, отнесенного к мистифицированному прошлому Но вместе с осетинами ему противостоит вихрь бесконечных исторических перемен, в чьей круговерти тот идеал, за который готовы встать против дня сегодняшнего грузины или ингуши, оказывается моментом, из небытия возникшим и в небытие отправляемым.

Чочиев как-то в интервью газете «Ир» (1990, № 2) не без остроумия отмечал принципиальное сходство доводов, коими пользуются «идеологи ингушского притязания», с заявлениями антиосетинской пропаганды в Грузии. И там и здесь осетины как приведенные историей на некую землю «гости» противостоят якобы породненным с землей «хозяевам». Сотня лет ингушского расселения на равнине вблизи нынешнего Владикавказа, а затем, после «казачьей интермедии», 20-летие владения тем, что стало сейчас Пригородным районом, память о складывании ингушского этноса вокруг села Ангушт (ныне Тарское) и о съезде ингушского народа в 1918 году в селе Базоркино (ныне Чермен) [Цуциев 1998: 84] – в первом случае играют такую же роль, как века империи Багратионов, образы Давида Строителя и царицы Тамары – во втором. А. Г. Здравомыслов в книге об осетино-ингушском конфликте тонко подмечает: ингуши отказываются говорить о своих «территориальных претензиях» к осетинам, ибо трактуют себя не как претендентов, а как законных обладателей Исторической Родины [Здравомыслов 1998: 91]. За отправную точку они, как и грузинские радикалы, принимают не сегодняшний день, а надысторическую связь «земли» и «крови». В обоих случаях Противник встает против осетин как «справедливость» против «реалий», как «естественное» против «извне привнесенного», как «подлинное» против «наносного» [Цуциев 1998: 110]. Он претендует на суд не только над осетинами, но и над историей, включая сегодняшний день, – и в этом, с осетинской точки зрения, главная уязвимость Противника.