Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Признаю, что я пристрастен в предыдущей критике, отправляясь от иного понимания «геополитики», чем то, которое заявлено в начале рецензируемой книги и, на мой взгляд, сделало для ее авторов невозможной настоящую удачу, даже будь эта работа свободной от иных недостатков. Как уже сказано, я вижу в геополитике тип политического проектирования, стремящийся мобилизовать народы и элиты при помощи географических образов (моделей) с заложенным в них зарядом политических ориентаций и установок. У геополитики в таком понимании три главные цели. А именно: 1) внушить элитам и народам отождествление с неким «географическим организмом», изображенным моделью; 2) заразить их сознание некой «жизненной проблемой» этого «организма», которую несет в себе модель; 3) увлечь их волю тем решением этой проблемы, которое модель подсказывает своей образной структурой. Для меня геополитика – это форма внесения в мир политической воли, а не научная дисциплина, живущая процедурами верификации, самоопровержений и методологических самоограничений. Известное наукообразие языка западной классической геополитики конца XIX и XX века было навеяно интеллектуальным поветрием модерна, отождествляющим респектабельность политической позиции с ее научностью. В России Данилевский в конце 1860-х был вполне захвачен этим поветрием – но еще Тютчев двадцатью годами ранее не считается с ним, свободно опирая свой геополитический замысел «другой Европы – России будущего» на вполне средневековую топику хищения, переносов, сокрытия и тайного пестования якобы священной Власти. Геополитика может быть или не быть «научной» по своему антуражу; настоящей же наукой является только история геополитики, раскрывающая ее приемы, ее технику, ее возможности – в том числе семиотические.

При таком подходе напрашивается мысль, что реальные основания российской геополитики были заложены не в XVIII–XIX, а в XVI веке. И дело не в том, что у Ивана IV были некие «геополитические мотивации» (с. 43). А в том, что, установив контроль России над Волгой и тем отрезав причерноморские степи от Центральной Азии, а затем, истребив Ливонский орден – продолжение Священной Римской империи на Балтике, – Иван IV, не сознавая того, поработал на сотворение Балтийско-Черноморской международной системы (БЧС) XVI–XVIII веков. Той системы, где четыре сцепленных силовых центра – Россия, Польша, Швеция и Турция с Крымом, – в их борьбе и перегруппировках союзов представляли каждый особую географическую точку зрения на перспективы организации Балто-Черноморья. К этому можно и нужно добавить, что тогда же, в XVI веке, к меридиональному балтийско-черноморскому полю России присоединилось второе ее поле – широтное, сибирское, – причем два эти пространства скрепил волжско-прикавказский шов. Так оформились материальные предпосылки развития нашей геополитической мысли, вышедшей из своего эмбриогенеза и заявившей о себе крупными проектами во второй половине XVII века. Это – проект A. Л. Ордина-Нащокина: объединив позиции России и Польши с их речными верховьями и водоразделами, создать беспроигрышный плацдарм для натиска на оба морских фланга БЧС – черноморский и балтийский. А также для выхода России на Балканы и охвата католической Польши православным пространством, возглавляемым Москвой: выстроить это пространство с опорой на Польшу и им же ее защемить!

Далее – проект, представленный в «Скифийской истории» А. И. Лызлова, доктрина противостояния кочевого и оседлого миров от Восточной Сибири до Балкан и Юго-Восточной Европы, впервые эксплицитно объединяющая русских с европейцами. Наконец, проект хорвата Ю. Крижанича – создание в покоряемом Крыму второй, южной России, соединенной с северной Московией дуальным союзом, который бы мыслился как «славянское царство», притягивающее к себе славян с европейской периферии.