Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Это все не XIX, не XX–XVII век! С XVIII же века геополитическая мысль империи, развернутой к европейскому «основному человечеству», начинает работать над моделями «похищения Европы», утверждающими европейскую роль за страной с незападным историческим опытом, за народом с незападной этнорелигиозной идентичностью, за державой, опирающейся на неевропейские протяженности в глубинах материка. Такими первыми большими планами русского «похищения Европы» оказываются проект «Северного аккорда» Н. И. Панина (попытка противопоставить первому в истории Европы «униполю», достигнутому при Людовике XV союзом Парижа и Вены, новый европейский центр, который был бы собран вокруг России с опорой на Балтику), затем екатерининско-потемкинский «греческий проект», нацеленный на то, чтобы военными, политическими, иммиграционными и иными методами актуализировать геокультурную память Причерноморья и Балкан, укореняя русских через византийское наследие в античном родоначалии Европы[19].

Как я пытался показать в ряде работ [Цымбурский 19956; 1997], историю России Петербургского и Второмосковского (большевистского) периодов характеризует циклическая смена событийных фаз, отражающих подвижное отношение империи к международной системе Запада (Евро-Атлантики). За фазами вспомогательного участия России как балтийско-черноморской державы в играх западных претендентов на европейскую гегемонию (это XVIII – начало XIX века, до вторжения Наполеона I в Россию; затем эпоха нашего участия в Антанте и, наконец, пакт Молотова – Риббентропа) приходят времена собственно российского «натиска на Запад», когда империя выдвигает свой проект обустройства Европы (таковы вначале эпоха Священного союза, потом – попытка большевиков на рубеже 1910-х и 1920-х годов внести в Центральную Европу свою революцию, далее – ялтинская система). За провалами таких натисков всегда в прошлом следовали попытки России, откатившейся от Европы, собрать собственное пространство, лежащее вне пространства Запада (вспомним эпоху от Севастополя до Порт-Артура или время сталинского «социализма в одной стране»). Каждый из очередных стратегических трендов представал жизненной проблемой для правителей, идеологов, военачальников России, всякий раз по-новому задавая им эпохальную парадигму геополитического конструирования, его топику – включая и антисистемные версии, по тем или иным мотивам выступающие протестом против тенденции «основного потока».

Приняв концепцию стратегических циклов империи за основу историко-морфологического анализа геополитической мысли, мы по-новому увидим многие образы и доктрины, проходящие по страницам разбираемой книги. Оказывается, что декабристы не просто «предвосхищают» геополитику, толкуя о недостатках и преимуществах административного унитаризма либо федерации. «Русская Правда» Пестеля – этот уникальный в истории проект конституции, определяющий территории, каковые еще должны быть завоеваны и включены в страну, – вместе с прилегающими к ней записками являет первый продуманный евразийский проект России: со столицей на Волге, с казахскими и монгольскими степями, с мощным Тихоокеанским военным и торговым флотом, распространяющим влияние этой державы на Южную Азию. Перед нами не «предвестие» геополитики, но воплощение стройного геополитического видения, документ, являющий последовательную альтернативу панъевропеизму Священного союза, утверждавшемуся как программа при Александре I.

Опираясь на те же историко-морфологические предпосылки, можно, к примеру, показать пагубную неудовлетворительность оценки авторами спора В. С. Соловьева с идеями Н. Я. Данилевского как некоего разрыва «“философствующих” геополитиков с собственно философами» (с. 129). Для Соловьева, как и для его главного оппонента Н. Н. Страхова, речь в этом споре шла не о конфликте философии с геополитикой, а о столкновении двух философий истории и о жизнеспособности идеи «российского мира» вне Европы. Интерпретация, предлагаемая И. В. Алексеевой с коллегами, была бы правомерной, если бы они взялись показать, что установка Соловьева, в отличие от взглядов Данилевского – Страхова, была несовместима с геополитикой как формой политического моделирования. Но доказать это невозможно, ибо Соловьев, несмотря на всю «антигеополитичность» своих ламентаций о «России – царстве правды и милости, хотя и без Константинополя», неотъемлемо вошел в историю нашей геополитики образом «панмонголизма» – восточноазиатской агрессивной консолидации, преподносимой им как потенциальное Божье возмездие нашей империи за ее разворот к Азии и вычленение из европейского христианского человечества.