Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Но с концом холодной войны и массовой устремленностью на Запад посткоммунистических, в том числе православных, обществ, проект какой-то особой «Восточной Европы» сам собой снимается с повестки дня. России предстоит «перемещение… из периферийной цивилизации лимитрофной зоны в ядерную целостность» либеральной Европы (с. 27). Поскольку же Россия как раз и была этой самой «периферийной цивилизацией», выходит, в Европу она перемещается… из самой себя, «разогреваясь» западными веяниями до такой степени, что наравне с православным Рождеством начала праздновать «нормальный западный Christmas» (с. 57). Покончив 21 августа 1991 года со своим средневековьем (с. 92), она от «идеалов» переключается на «интересы», которые автор отождествляет исключительно с необходимостью вписаться в мир «святой эффективности». Вообще-то многие преуспевшие нации-государства не чужды собственных мифов и «великих идей». Но для конгломератной, лишенной «единого основания» и «выраженных характеристик» России подобные мифы и идеи не могут быть общенациональными, тем более что правительство демократической страны, даже если в ней такие идеи зародятся, не имеет права на какую-либо сепаратную «эзотерику». Поэтому России надо бы в политике ограничиться сугубой тактикой (по Сеньке шапка, по барину говядина…), а в самой тактике быть поскромнее, минимизируя притязания и самооценку (с. 189, 194 и сл.). «В истории побеждают не “наши”, а побеждает будущее. В таком случае задача не в том, чтобы победить, а в том, чтобы попасть в будущее, для чего надо быть эффективным, динамичным, оптимальным…» (с. 187–188).

Что же означают «эффективность, динамичность, оптимальность» применительно к российской геополитике? Тут у автора начинаются заминки и разнобой. В первой и четвертой главах распад России видится ему как «возможность – в одном-единственном случае – полного краха нынешних реформ» (с. 157), а «интересы России состоят в блокировании подобного сценария» через «форсированное завершение модернизации страны как целого» (с. 61). Однако здесь же, в первой главе, он почитает самым вероятным вариант, когда по ходу модернизации «что-то из современной России уйдет навсегда, а что-то, скорее всего большая часть, самовосстановится как единое целое по завершении мучительных преобразований» (с. 44). Но не успевает читатель нарадоваться на эту «большую (правда, не понять: «большую» или всего лишь «большую») часть», оставляемую России, «форсированно модернизируемой как целое», как в третьей главе автор, наконец, решает облегчить душу, высказавшись напрямую. Всю Россию, и даже ее большую часть, никакая Европа не вместит За выход из средневековья страна должна согласиться на «съедание» ее территории с нескольких сторон. Впрочем, не только в этой главе, но и в других Яковенко твердит: Сибирь – это, во-первых, «малозаселенная колония», во-вторых, она «не Европа по очень многим характеристикам», а в-третьих, чуть ли не тысячелетняя «провинция Китая» (именно так! – с. 61, 136). Сегодня ее населяют отчасти туземцы, которые встретят приход китайцев как «политическое возвращение в исходную целостность» и «избавление от чужеземного владычества» русских, а отчасти – зовущие себя русскими плоды «метисации». Эти последние при подходящей конъюнктуре живо вспомнят о своей азиатской основе: «…мы знаем это по опыту русских, которые вспоминали о своих еврейских корнях перед дверью ОВИР’а в 1970–1980-е гг» (с. 136, 137; эко же «занесло» нашего западника!). Здраво осмысливая эту перспективу, нет нужды переживать ее как некую «страшилку», а лучше ее предвосхитить и смягчить, например, создав уже сейчас особый Сибирский парламент из склонных к суверенности метисов. А главное (это уже в четвертой главе) – там, где «удержание бесперспективно, – целесообразно задаться вопросами: можно ли найти формулу кондоминиума, что можно получить за переход к кондоминиуму или за уход России с этой территории, с кого и сколько?» (с. 157).

Правда, здесь было бы уместным поставить еще один вопрос, самый, может быть, убойный: кому получать! Впрочем, и так ясно кому – тем самым, кто примет решение о «бесперспективности удержания»: оптимальным, динамичным, эффективным, ищущим не победы, а вхождения в будущее.

Я не стану разъяснять, почему аксиоматика этой книги, в том числе восприятие автором теории лимитрофов, для меня неприемлема, поскольку не считаю, будто читатель обязан со мной солидаризироваться в этом неприятии. Мне хочется лишь показать, что выводы Яковенко и основывающиеся на них рецепты для России не проистекают с неизбежностью из его теоретических источников – ни Гегель, ни Шпенглер, ни Хантингтон с Фрэнсисом Фукуямой за них не в ответе.