Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Прежде всего, либерал не обязан третировать сибиряков как чуждых Европе «метисов». С гораздо большим правом он мог бы отметить скудость сельского населения в Сибири, преобладание в ней горожан без традиционных сельских корней, со вполне модернизированным интеллектом, что и объясняет их в большинстве случаев прореформаторское голосование на думских и президентских выборах середины и конца 90-х годов [см., например, Колосов, Туровский 1996: 42]. Либерал был бы вправе вспомнить об историческом отсутствии в Сибири крестьянской общины, о тех фермерских, индивидуалистических особенностях местного крестьянства, которые когда-то превозносили Григорий Потанин и его единомышленники. Образ России, «прогреваемой» Западом, но ограниченной в возможностях интегрировать евроазиатскую континентальную глубинку, мог бы побудить автора, по стопам Егора Гайдара, провозгласить обновленное Отечество «форпостом демократии» и «оплотом прав человека в Евразии». Я допускаю также, что демократ не преминул бы заявить, попугивая российских ретроградов: ежели Китай раньше России освоит современные ценности, быть же Сибири заслуженным ему призом!

Но каково видеть «прогрессиста», уверяющего, что политика «интересов, а не идеалов» предполагает готовность России сократиться до границ Московии Ивана III вовсе не в наказание за разлад с нормами «мировой цивилизации», а как следствие успешного усвоения этих норм? И если все «прогретые» сообщества, интенсифицируя конкурентную борьбу, обнаруживают свою динамичность, эффективность и так далее, в том числе и «съедением» лимитрофа, почему бы и «прогретой» России не укрепиться за его счет? С какой стати она должна реагировать на «прогрев» не экспансией, а поскромнением и сжатием, быть не «съедающей», а «съедаемой» вместе с лимитрофом и уподобляясь ему?

На деле единственная посылка Яковенко, впрямую обслуживающая его сокрушительные заключения, – это мысль о без остатка делящей Старый материк границе Азии и Европы, перейдя которую даже европеец, чтобы выжить, должен стать азиатом, и наоборот. Что можно на это сказать? Схематика цивилизационных разделений, вполне уместная, когда речь идет о дивергенциях некогда реально существовавших общностей (скажем, западнохристианской в XVI веке), оказывается чистой спекуляцией, когда через ее призму начинают типологизировать отношения между народами, никогда такой общности не составлявшими, – например, между Индией и Китаем. С точки зрения теории локальных цивилизаций «Азия» – это лишь общее название для множества евроазиатских цивилизационных платформ, выходящих к незамерзающим океанским водам, за исключением платформы европейской. Никакого иного значения данный термин в рамках этой теории не имеет, а следовательно, за ним не стоит никакой целостности, с которой могла бы размежеваться Европа.

Далее, даже если вообразить себе такую целостность, то нетрудно обнаружить, что Сибирь в границах современной России (за вычетом Тувы и небольшой части Южного Приморья) никогда не была, даже в самом широком смысле, «провинцией» Китая и вообще не принадлежала к владениям держав приокеанской Азии, колыбели азиатских цивилизаций. Прежде чем навязывать континентальной «сердцевине» Евро-Азии разделение на Европу и Азию, обычное для приморской каймы этого материка, автор должен был бы доказать, что такая дихотомия – единственно мыслимая, и потому она обязана распространяться на земли, которые ею исторически не были охвачены. Поскольку же таких доказательств мы не видим, ничто нам не мешает считать нынешнее демографическое давление Китая на Приморье и Забайкалье вызовом серьезным, но сугубо конъюнктурным, не имеющим явных прообразов в прошлом и не говорящим ничего о каком-то природном «азиатстве» Сибири, перед которым должны отступиться русские, живущие в ней четыреста с лишним лет, – в отличие от китайцев, так и не сумевших углубиться в «Великую Северную Пустошь».

Что же касается проекта России как «второй Европы», то это было только одним из множества достаточно условных геополитических самоопределений в ее истории, одной из попыток политически осмыслить ее географический статус. Нынешнее притяжение к Европе народов, относимых мной к восточноевропейскому сегменту евроазиатского Великого Лимитрофа [см. мои статьи: Цымбурский 1997; Цымбурский 1999], не имеет априорной обязывающей силы для России – во всяком случае большей, чем могло возыметь в XVI веке поглощение средиземноморских православных областей Османской империей, которое не привязало русских к Ближнему Востоку, а скорее оттолкнуло их от него.