Константа Роджерса (Т8-25, Мужская дружба, etc) (СИ)

— С ним все в порядке, и будет еще лет триста-четыреста. Он живучей нас с тобой вместе взятых. Логан привел меня к Ксавьеру, и следующие полгода я без тошноты вспоминать не могу. Представь, что ты на исповеди, на которой ничего нельзя утаить. Священник смотрит прямо в тебя и видит все: как ты украл в пятом классе пирожок с рисом в булочной, как подсматривал за девчонками в уборной, как дрочил ночью под одеялом, стараясь не шуметь, представляя, как целуешь в губы лучшего друга, а этот самый друг спит, сбив одеяло в изножье кровати. В одних трусах. В одних, мать их, растянутых сползших трусах. Смотришь на ложбинку между тощими ягодицами и быстро толкаешься в собственный кулак, кусая ребро второй ладони, чтобы не орать на весь квартал.

— Баки.

— Представил? А теперь представь, что исповедуешься каждый день. И вываливаешь на святого человека уже не подростковую дрочку, а убийства. Жестокие массовые и почти милосердные одиночные. Пары с детьми. Старики. Беременных, правда, не было. И Говарда Старка тоже, тут Тони неправ. Ты просматриваешь свою жизнь, проживаешь ее заново. Жизнь, которой невозможно гордиться. И самое страшное знаешь в чем? Что ты почти не чувствуешь вины. На войне после каждой операции мне снились те, кого я видел в прицел. Вот они дышали, смеялись, бежали в атаку — оп, и нет их. После войны я не видел ни одного кошмара. Просто работа. Грязная, тяжелая, но не хуже других. Я хочу, чтобы ты знал: я не горжусь тем, чем занимался, работая на ГИДРУ. Но не раскаиваюсь. Это я их убил. Я. Пусть у меня были купированы все чувства, стерты воспоминания, но мозги были мои. Мои пальцы нажимали на крючок. Я не знал тех людей и не хочу знать. Фактически, все мы для ЩИТа, или как там теперь наша контора называется, делаем то же самое. Я — оружие. Моя винтовка тоже не раскаивается, я уверен. Ее создавали для того, чтобы убивать. Как и меня.

Стив молчал, а потом поймал руку Баки и прижал к губам.

— Чувствуешь? — спросил он, проведя кончиком языка по теплой ладони. — Разве твоя винтовка может чувствовать?

— Я чувствую, потому что это ты. Никому другому и в голову бы такое не пришло. Я не лижу свою детку, например. Хотя насчет Старка и его костюма — не уверен.

Стив вздохнул и сжал его пальцы.

— Роджерс, ты — единственное, что делает меня человеком.

— Ерунда.

— Я не преувеличиваю, я знаю. Когда я не помнил ничего, мне казалось, что у твоих губ вкус земляники. Я просто физически чувствовал, что ты — мой смысл. Позвоночник, усиленный адамантием, без которого я рухну бесформенной грудой рефлексов и навыков. Без чувств. Без цели. Без убеждений. То немногое, что у меня осталось человеческого, безраздельно принадлежит тебе. До самого гребанного конца, когда бы он ни наступил.

— Баки, я…

— Так уж вышло, Стиви. И я не хочу это менять. Когда тебя ранили в спину на одной из миссий, когда я узнал, что ты собираешься снова сунуть голову в петлю, я понял, что не могу позволить тебе умереть. Чарльз на прощание сказал — признайся ему, Капитану Роджерсу. Дай вам обоим шанс. Я решил, что с меня будет достаточно просто быть рядом. Ты гораздо важнее меня самого, я не хотел тебя обременять. Не хотел твоей брезгливой жалости.

— То, что между нами было, походило на жалость?

— Скажи еще, ты вот прямо разглядел меня за пять минут. Прямо там, в гей-клубе. И оголубел на ходу, за одно мгновение.

— Нет, но… Это было что угодно, но не жалость.

— Это был удачный эксперимент, толчком к которому послужила твоя привычка жертвовать собой, не раздумывая. Посмотри мне в глаза и скажи, что я не прав.

— Баки.

— Вот именно. Я должен был молчать, я бы и промолчал, но тот парень, который был готов отсосать мне в туалете, настолько сильно не был тобой, что я сорвался. Я видел твое почти детское желание раздобыть для меня самое лучшее, порадовать, а лучшее вот оно, только руку протяни. Я по-идиотски описал тебя, потом прикусил язык и понадеялся, что ты не поймешь. А если поймешь, то у тебя будет шанс притвориться, что не понял. Ты поганый актер, Стив, но я бы сделал вид, что поверил. Моя сраная одержимость жгла меня изнутри напалмом. Чем дольше ты был рядом, тем ближе я был к срыву. Бесконечный марафон мокрых от пота маек, сползающих штанов и крошечных полотенец вокруг бедер. Облегающего белья и окаменевших от холодного душа сосков. Черт, я готов был завалить тебя каждые три минуты. Я был в личном раю, сильно похожем на ад. А потом ты приперся на кухню в одних штанах, сгреб меня за задницу и сказал, что любишь. Да у меня крышу сорвало. Я знал, что ты… в ягненка на заклании играешь, а в голове выло сиреной: «МОЙ. ХОЧУ. ГосподидайтемнеРоджерсаяжесдохну».

— Я не знал, что все — так. Я бы ни за что не позволил тебе молчать неделю после того… после…

— После подоконника. Можно даже с большой буквы. Стив Роджерс трогал другого парня за член. Куда катится мир.

— Не другого парня. Тебя. Тебя, Бак. Ты настолько часть меня, насколько это вообще возможно для другого человека. Я ждал всю ту длинную неделю. Ждал, что мы хотя бы поговорим.