Константин Райкин и Театр «Сатирикон»

О том, какой внутренний сюжет жизни Лира выходит на первый план в игре К. А. Райкина, довольно много спорили. Понимание сути этой роли, вероятно, сложится тогда, когда мы припомним его самые большие классические роли, начиная с Гамлета. Трагедия Гамлета началась с нового открытия мира, в котором «порвалась связь времен» и «век расшатался». Столетний Синьор Тодеро был мукой сам себе, потому что его демоническая старость, слишком долго и злобно зажившаяся в мире, терзала в первую очередь его самого (как левая рука, жившая отдельно по собственным законам). В натуре Ричарда III парадоксальным образом уживались застенчивый, насупленный ребенок ростом меньше табуретки и гигантская черная тень высотою от земли до небес. Богатство райкинского Лира было накоплено на этом актерском пути; все главные актерские открытия, совершенные по ходу движения, стали материалом для этой выдающейся роли.

Упрямство Синьора Тодеро было настолько безоглядно злым, что грозило разрушением его семьи. В Лире был сделан следующий шаг: упрямство, поселившееся в душе короля, сразу разрушило мир его семьи, так что последствия уже невозможно было исправить. Как Ричард III, райкинский Лир начинал путь своего открытия ребенком. Но в отличие от хромого горбуна Лиру пришлось повзрослеть. Во всех перечисленных ролях есть ближний, семейный круг связей, символизирующих мир, на который проецируются мысли героя: у Синьора Тодеро – это дом с домочадцами, который он таскает за собой в своем сундучке; у Ричарда – детские игрушки, которые он то и дело расставляет по сцене; у Гамлета – мать, которую он любит больше всех на свете.

Но главное, Король Лир, подобно Гамлету, в начале трагедии совершил открытие мира, совпавшее с пробуждением сознания – запоздалое, неожиданное, первое за всю его жизнь. Вся шекспировская трагедия – история следствий этого открытия. В отличие от молодого Гамлета, полного сил, открытие Лира грянуло вместе с наступлением старости и беспомощности и совершенно его оглушило. Если коротко, Лир жил во дворце, как в счастливом сне, доблестно воевал со злом за пределами страны; но вдруг обнаружил, что главное зло жило в нем самом и его близких. После этого мир перевернулся.

Что, собственно, произошло? Вначале Лир играл роль царя-младенца – центра мироздания, баловня природы и общества; его жизнь из аристократического детства, не знающего преград и сомнений, прямо перетекла в запоздалое стариковское детство, в котором игра незаметно для него превратилась в старческое скоморошество, а младенческая нежность – в физическую беспомощность. В первой сцене райкинский Лир лежит на большом столе, сооруженном из досок, поставленных на ко́злы, как на младенческом манеже; он окружен придворными так, как окружала бы младенца большая семья. Лир с трудом приподнимает туловище, как будто бы лишь недавно научился держать голову; не ходит, а переползает с места на место; серьезно, преданно, с надеждой и благодарностью глядит всем в глаза: все происходит так, как будто бы этот низенький старичок еще учится ходить. Когда он встает, обиженно сжав кулачки, он похож на проштрафившегося мальчишку из детского сада; когда сердится на своих дочерей, от злости… снимает штаны, и старшая сестра сердито и заботливо, как мама, надевает их на него обратно и застегивает ширинку.

Именно в этой первой сцене в царственном старичке-младенце начался сильно запоздавший и потому ураганно быстрый процесс взросления. В Лире впервые пробудилось взрослое сознание, чувство отчетливости в жизни, совесть, соединенная с сомнениями и болью. Пробудившееся сознание уничтожило роль младенца и призвало Лира к роли свидетеля и судии для себя самого и своих близких. Эта роль совершенно раздавила несчастного старика: он оказался к ней не готов и сошел с ума. Такова цена открытия мира, в котором до тех пор пребывал, как во сне, но вот пробудился. После первой же встречи со старшей дочерью – Реганой, которая не пускает на порог своего дома свиту короля и не потакает его капризам, первая реакция Лира снова детская: вспылить и проклясть свою дочь страшным проклятием (бесплодием), хотя совсем недавно он ее вознаграждал за любовь к себе.

У М. М. Бахтина, которого мне уже приходилось цитировать в связи с художественным мировоззрением К. А. Райкина, есть запись 1970 года, которая может послужить прекрасным комментарием к сатириконовскому Лиру: «Свидетель и судия. С появлением сознания в мире… мир (бытие) радикально меняется… И солнце, оставаясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться свидетелем и судиею»^[32]. В самом деле: когда у Лира пробудилось сознание, весь мир как будто бы впервые посмотрел на себя со стороны; в мире открылся другой глаз, и все герои это почувствовали на себе.