Константиновский равелин

Предчувствуя интересный рассказ, кто-то хихикнул, люди сдвинулись поближе. Однако Шамяка, будто это его не касалось, продолжал наблюдать за бугром.

— Ну? — заинтересовался и Зимский.

— А что «ну»? — махнул рукой Шамяка. — Вот лейтенант Шуляков тоже приказывал: «Увидишь — сразу доложи!» И докладывали ему… Только и слышишь: «Товарищ лейтенант, справа вражеские танки!», «Товарищ лейтенант, за бугром немецкое орудие!» Все докладывали, а вот мне не везло! Не везло — и все тут! Ничего не могу первым заметить. Зависть меня взяла и досада! Неужто, думаю, хуже я тех сопляков, что только вчера научились по боевой тревоге «спиральные сапоги» мотать?

Только раз идем мы ночью на разведку. Я во все глаза смотрю. Ну, думаю, пусть я лопну, если первый не доложу лейтенанту Шулякову. Идем. Слева — поля, огороды, справа — лесок. Ночь темная, луна где-то за тучами, ночные птицы жалостливо кричат. Я все поближе к лейтенанту держусь — молодняк оттираю. Вдруг — глядь! (луна на миг проглянула) — немецкий часовой! Стоит себе посередь поля и в ус не дует! Я аж захолонул: «Товарищ лейтенант! Слева — фрицевский часовой!» — и показываю ему на темную фигуру, шагов этак на двести от нас. А он так спокойно: «Товарищ Шамяка! Поручаю вам его обезоружить!»

Что ж вы думаете? Эти зеленые первогодки даже фыркнули. Ну, думаю, погодите! Тут — боевое задание, а они!

Приложил я руку к пилотке, дескать, все будет в порядке, нож в зубы и ползком к часовому. Ползу, не дышу! Вот уже близко — несколько шагов. Смотрю, на нем одежда, как на скелете, болтается! «Что, — радуюсь, — исхудал, сволочь, на нашей землице?» И уже хотел было на него прыгнуть, как тут снова луна выкатилась. Ба-а! Вот чертовщина!! Стоит огородное пугало, а вместо головы на нем каска немецкая надета! Не помню, как я вернулся к своим, а сам аж горю от стыда.

— Ну здесь-то дело ясное! — перебил Зимский. — Сейчас лейтенант доложит Евсееву…

Узнав обо всем, Евсеев приказал как можно лучше укрепить северный сектор обороны. Отсюда, с севера, стены равелина опирались на крутой пятнадцатиметровый обрыв, с узкой прибрежной полоской у подножия. Этой полоски не было видно из бойниц, и, очевидно, именно там готовились к атаке враги. Юрезанский, ощутив всю ответственность, которая ложилась на его сектор, сам устанавливал полученные дополнительные пулеметы. Раздавая пулеметные ленты, он впервые произнес неприятные, но неизбежные слова:

— Зря не палить! Боезапас на исходе! Бить только наверняка!

На крыше уже лежали гранатометчики, а так как гранаты тоже кончались, в ход пошли пятикилограммовые подрывные патроны со специально приспособленными запалами.

Все было готово к «встрече». На каждый срез обрыва смотрели дула пулеметов и автоматов; гранатометчики, лежа, занесли для броска руки — ждали сигнала.

А в секторе лейтенанта Остроглазова наблюдали за бугром. Вот еще один немецкий солдат показался на его гребне и тотчас же скатился вниз. Больше никто не появлялся.

— Кончились! — провозгласил Шамяка, убедившись, что желтая плешина бугра продолжает пустовать.

Остроглазов мигом схватил телефонную трубку:

— Товарищ капитан третьего ранга? Докладывает лейтенант Остроглазов. Все! Да, больше нет. Очевидно, сейчас пойдут!

Получив предупреждение, бойцы Юрезанского влились глазами в срез обрыва. И вдруг над ним стали медленно расти блестящие зеленые каски. И когда вслед за касками показались десятки настороженных шарящих глаз, Юрезанский хрипло крикнул:

— Огонь!

Засвистели пули, разъедая срез обрыва, поднимая фонтанчики песка и земли. Раздались крики и стоны. Убитые летели вниз, увлекая за собой живых, и вот уже все беспорядочно катились к подножию, как это бывает при обвале в горах.

— Гранаты! — неистовствовал Юрезанский.

И вслед смятой, барахтающейся массе тел полетели черные кубики и комочки, такие безобидные с виду и беспощадно довершающие свое дело там, на земле.

В грохоте разрывов потонули душераздирающие крики. Тяжелая, плотная туча пыли, образовавшаяся внизу, медленно поплыла вверх, и, когда она достигла среза обрыва, все уже было кончено.

Атака захлебнулась в самом начале…

К полудню разыгрался резкий четырехбалльный ветер. Он шел с моря и, кроме желанной влаги, нес щемящие душу запахи йода и смоленой пеньки. Ворвавшись в развалины равелина, он поднял тучи пыли, пронесся по коридорам, приятной волной ударяя в разгоряченные лица. И люди, мучимые жаждой, немного приободрившись, широко раскрывали рты навстречу прохладной струе. Гордые, как каравеллы, облака величественно плыли на восток, и по земле вслед за ними бесшумно скользили торопливые тени. Оставив на КП Калинича, Евсеев пришел к себе в кабинет. Впервые все тут показалось ему чужим. Так бывает, когда зайдешь в комнату, в которой стоят уже упакованные вещи для переезда на другую квартиру.

Итак, решено уходить сегодня ночью, а пока… Пока ни один немецкий солдат не должен ступить на эти камни!