Контрреволюция

Много шуму в светском обществе Петербурга наделала его свадьба. На Кавказе он завел роман с женой одного грузинского князя. Она начала бракоразводный процесс, а Половцев уехал в Варшаву к нашему месту служения. Бракоразводный процесс закончился, и бывшая княгиня «Маро» сообщила Половцеву, что она свободна. Но у Половцева в то время создались новые привязанности. Однако отказаться от данного слова он не захотел и приехал в Петербург на свадьбу. Свадьба была отпразднована в Петергофе, молодой отвез свою молодую жену после свадебного обеда в ее номер одной из Петербургских гостиниц и, поцеловав руку у жены, уехал в Варшаву вместе со своей новой привязанностью. Толков об этой свадьбе в Петербургском свете было без конца.

Примерно через год после этого опять шуму наделала его дуэль с товарищем по полку, поручиком Ильенко[111]. Поводы к дуэли мне неизвестны, но, по-видимому, они считались основательными, потому что условия поединка были суровые. Оба противника выстрелили одновременно и оба повалились на землю. Ильенко был ранен в лицо, на два пальца ниже глаза. Половцев в нижнюю часть груди, в «дыхалицу», но пуля ударилась в пуговицу венгерки, так называемый «костылек», и, не ранив, сбила его с ног.

Половцев дрался еще раз на дуэли, уже в эмиграции. В этом случае поводом был отзыв Половцева об «императоре Кирилле», отзыв нелестный, данный американскому корреспонденту. Сторонник «императора» вступился за монарха и нанес Половцеву оскорбление действием. На дуэли Половцев ранил противника в ногу.

После трехлетней службы в полку Половцев поступил в Академию Генерального штаба и окончил ее первым, с высшей премией.

Он принимал участие в Русско-японской войне 1904–1905 годов и там заслужил репутацию выдающегося офицера Генерального штаба.

После войны он вскоре вышел в отставку, но как только началась Первая мировая война, вновь поступил на военную службу. На войне он отличился, получил Георгиевский крест.

В дни Февральской революции он оказался в Петрограде. По собственному почину он явился ко мне в Таврический дверец и предложил свои услуги для работы в Военной комиссии Временного комитета Государственной думы, в которой я председательствовал. Там он познакомился с Керенским, и Керенский после своего назначения Военным министром поспешил назначить Половцева командующим войсками в Петрограде.

Особо дружеских отношений с Половцевым у меня не было, но мы были приятелями, были «на ты», и я имел основание предполагать, что мы сможем говорить с ним не особенно стесняясь, почти откровенно.

Оказалось, однако, что революция даже в товарищеской офицерской среде повлекла за собой такие сдвиги в отношениях людей, более или менее близких друг к другу, породила столько взаимного недоверия, что ни я, ни Зиновьев так и не смогли ни сделать конкретные предложения Половцеву и Апухтину, ни выяснить толком, каково их отношение к существующему положению вещей.

Когда Зиновьев затеял разговор с Апухтиным о политике, тот сразу спросил его: «Скажи, тебя прислал ко мне Энгельгардт?»

Зиновьев смутился, стал отрекаться и так ни до чего не договорился.

Я в свою очередь постарался выяснить отношение Половцева ко Временному правительству, но он свел разговор на шутку и, глядя на меня смеющимися глазами и похлопывая рукой об руку, говорил: «Что ж, мы теперь все – эсеры… эсеры…»

Половцев – эсер, этого я даже не мог счесть за маску. Он был гвардейский офицер, все гвардейские офицеры, во всяком случае официально, считались монархистами, но Половцев был, несомненно, не убежденным монархистом и без всяких колебаний сначала примкнул к Временному комитету Государственной думы, возглавившему революцию, а затем сделался сотрудником эсера Керенского. Насколько это сотрудничество глубоко и искренне, я не мог понять и так и не решился раскрывать перед правительственным агентом существование какой-то тайной организации, подготовлявшей свержение этого правительства.

Таким образом, моя разведка оказалась совершенно безрезультатной.

И моя собственная работа по заданиям «Республиканского центра» в деятельность Доманевского, и, наконец, наши деловые совещания – все это меня ничуть не удовлетворяло, так что я начинал приходить к заключению, что вся наша тайная организация дело несерьезное.

Я это откровенно высказал как-то раз Николаевскому и Финисову.

Мои слова были им неприятны и вызвали их возражения, но я ясно видел, что и они сами не удовлетворены положением вещей и изыскивают новые пути для осуществления своей цели. Между тем Доманевский получил назначение в Хабаровск. Он тоже утратил интерес к деятельности «Республиканского центра» и без большого сожаления покинул его. На его место был приглашен Генерального штаба полковник Дюсиметьер[112], но в организационной работе «Центра» никаких перемен не произошло. Изменения последовали только примерно через месяц, когда Николаевский и Финисов установили непосредственную связь со Ставкой.