Контрреволюция

В конце июня 1917 года я окончательно убедился в бесполезности думской пропаганды на фронте, с другой стороны, и «Республиканский центр» казался дутой организацией, работа в Особом совещании как-то заглохла, и делать в Петрограде было нечего. Я решил поехать в наше имение в Могилевской губернии, Мстиславском уезде, на самой границе со Смоленской губернией, посмотреть, что делается в деревне, не найдется ли мне там какая-нибудь работа не в области политики, а в земстве, хозяйственная или кооперативная.

Глава 6 Деревня летом 1917 года

Имение «Буда», в которое я отправлялся, было нашим родовым и в ту пору принадлежало мне совместно с братьями Александром[113] и Юрием. Оно являлось, по оценке того времени, среднего размера, около полутора тысяч десятин, на коих до тысячи десятин леса.

Хозяйство в нем было поставлено основательное. Был винокуренный завод, кожевенный завод, конный завод, сыроварня и большое молочное хозяйство.

Мой отец, генерал и выдающийся артиллерийский конструктор конца прошлого века, первый поставивший на полевой лафет мортиру и впервые в Европе применивший сошник для уничтожения отката орудия, имя которого по сю пору упоминается в печати и с трибуны в дни артиллерийского праздника, завел в имении экипажную мастерскую, в которой производил опыты применения резиновых буферов в качестве рессор для деревенских экипажей. Он выработал рессорную систему на резиновых буферах, которая была принята в Русской армии для зарядных ящиков, патронных двуколок, санитарных и всяческих обозных повозок. Эта мастеровая продолжала работать и в мое время и выпускала ежегодно порядочное количество дешевых, легких и прочных деревенских экипажей, которые охотно приобретали земские учреждения и войсковые части пограничных военных округов.

Когда отец умер и значительное содержание, получавшееся им, ушло из семейных доходов, перед нами встал вопрос, что делать с имением? Продавать его или поставить в нем солидное хозяйство?

Несмотря на то, что я стоял на хорошем служебном пути, был участником войны с Японией, был ранен, имел боевые отличия, я решил выйти в отставку и, поселившись в глухой деревне, заняться хозяйством.

Основы хозяйства были уже заложены моей матерью несколько лет перед тем, был выстроен винокуренный завод, лес разбит просеками на участки для систематической его эксплуатации, оставалось развивать дело дальше.

За это я и взялся с горячим интересом. Распашку увеличил, ввел десятипольный севооборот, выстроил новый хутор, довел стадо коров до полутораста голов, завел сыроварню… имение стало давать приличный доход.

Попутно с хозяйством я вошел и в земскую жизнь, занялся насаждением кооперативов, нужных местному населению. Кредитное товарищество и потребительскую лавку мы открыли; кооператив сбыта – молочное товарищество, куда крестьяне могли бы сбывать, кроме молока, яйца, птицу и даже свиней, открыть не удалось – помешала война.

В то время я не принадлежал ни к какой политической партии, и в 1912 году моя кандидатура в члены Государственной думы возникла исключительно на основании моей хозяйственной работы в губернском и уездном земствах.

Отношение местных крестьян к нашей семье я не могу иначе охарактеризовать, как хорошим. Эта оценка может казаться в настоящее время большим преувеличением, но для суждений по этим вопросам нужно мысленно перенестись в условия жизни в деревне в конце прошлого и в начале нынешнего веков.

Наша семья принадлежала к числу тех сравнительно немногих помещиков, которые непосредственно вели большое хозяйство, вкладывая в дело и организаторский труд, и капитал. В силу этого в нашем имении крестьяне находили приложение труда не только летом, но и зимой, когда в своем хозяйстве у крестьянина дела было мало. Это давало крестьянам ближайших деревень постоянный, верный заработок, причем расплачивались мы, не в пример некоторым соседям землевладельцам, выше и всегда с неуклонной аккуратностью.

К хозяйствам такого типа крестьяне относились значительно более терпимо, чем к владениям, в которых они арендовали землю и в которых встречали владельца, лишь когда он являлся за получкой арендных денег.

Русский крестьянин того времени был по своей психологии убежденный «собственник», а потому и наша «собственническая» психология была ему понятна.

Несправедливость и недопустимость эксплуатации одного человека другим были ему в то время непонятны, и он охотно шел на работу, поскольку платили ему выше обычных цен и платили аккуратно, тем более что в существовавших тогда условиях крестьянского хозяйства в нечерноземной полосе России почти единственным денежным доходом крестьянина являлась продажа своей рабочей силы. Из продуктов своего хозяйства он выставлял на продажу обычно лишь лен и коноплю, трудоемкие растения, при продаже которых оплачивался главным образом труд, вложенный в переработку растения.