Контрреволюция

В Уфе собрались эсеры во главе с Авксентьевым[164], среди них было много членов Учредительного собрания, распущенного большевиками в начале 1918 года. Они считали, что власть Учредительного собрания перешла к ним, и организовали «Уфимскую директорию»[165], поставившую себе целью свержение большевиков. Директория опиралась на вооруженные отряды, организованные из военнопленных чехов, собрала и русские контрреволюционные силы, во главе которых стал генерал Генерального штаба Болдырев[166].

Болдырева я знал хорошо. Мы были с ним на одном курсе в Академии Генерального штаба и даже входили в одну партию практических работ по тактике. Мне пришлось иметь с ним много общения и во время Первой мировой войны: я работал в штабе корпуса, он был начальником штаба 2-й гвардейской дивизии. Служа в гвардейском штабе, он, по заведенному порядку, политики сторонился, и я был несколько удивлен, узнав, что после революции он примкнул к эсерам.

Уральские казаки тоже заняли контрреволюционную позицию под главенством атамана Дутова[167].

Дон в начале 1918 года одно время окончательно подпал под влияние большевиков. Вождь контрреволюции на Дону атаман Каледин, считая положение безнадежным, застрелился. Однако с появлением на Дону немцев контрреволюционная часть донского казачества вновь подняла голову. Донским атаманом был избран генерал Краснов, и он при поддержке немцев повел борьбу с большевиками на Дону.

На Кубани и Тереке обосновались остатки офицерских союзов, на которые опирался Корнилов в своем выступлении в августе 1917 года.

Первоначально во главе офицерских отрядов, принявших наименование «Добровольческая армия», стояли генералы Корнилов и Алексеев. Летом 1918 года Корнилов был убит в бою, осенью того же года умер Алексеев, и главное командование армией принял генерал Деникин. Добровольческая армия нашла благоприятную почву для своего существования и даже развития на Кубани и Тереке, где собственнические и вместе с тем контрреволюционные настроения были сильно развиты среди зажиточной части местного казачества.

По доносившимся в Киев сведениям, назревало, при содействии англичан, контрреволюционное движение на побережье Белого моря.

Характерно было то, что все эти контрреволюционные фронты действовали не только без всякой взаимной связи, но были даже настроены почти враждебно друг к другу. Все их сложные отношения были мне поначалу совершенно непонятны, и я разобрался в них, лишь последовательно ознакомившись с политическими настроениями общественных деятелей, бежавших из Петрограда и Москвы в Киев, Одессу, Екатеринодар и Ростов-на-Дону. Пока я отмечал только то, что представление о недопустимости вмешательства иностранцев в наши русские дела, которое, несомненно, существовало во многих политических деятелях еще весной 1917 года, теперь совершенно исчезло и сменилось открытыми требованиями помощи со стороны иностранцев для борьбы с большевиками.

При этом, в зависимости от того, чьей помощи искал данный фронт, немецкой или союзнической, устанавливались отношения меж ними. Украина и Дон нашли опору у немцев – это было совершенно неприемлемо для Добровольческой армии, гордившейся своей верностью союзникам и ждавшей помощи от одного из них.

Несколько иные мотивы обуславливали отношения Добровольческой армии с Уфимской директорией. То, что Директория считала себя наследницей власти Учредительного собрания, не только не увеличивало ее престижа в глазах добровольцев, а, наоборот, вооружало против нее. «Учредилка»[168], а следовательно, и эсеровская директория являлись наследием ненавистной для офицерства Добровольческой армии «керенщины», а потому сочувствием пользоваться не могла.

Из всех этих контрреволюционных организаций наиболее близкой мне по моей былой деятельности была Добровольческая армия.

Мне была не по душе немецкая ориентация гетмана Скоропадского. На немцев я продолжал смотреть как на врагов, а в союзниках видел друзей и относился к ним с прежней симпатией. Разочарование в возможности дружеского отношения со стороны иностранцев наступило позднее, в процессе гражданской войны, когда я получил возможность наглядно убедиться в том, что французы, а особенно англичане, во всех их мероприятиях, в начинаниях по отношению к России в этот больной для нее период руководствовались исключительно самыми грубыми, корыстными побуждениями.

Самого гетмана Скоропадского я знал с давних пор. Мы одновременно учились в Пажеском корпусе, он был года на три старше меня, но по пажеской традиции мы оставались «на ты», хотя близких отношений у нас никогда не было.

Скоропадский получил лишь среднее общее образование и такое же военное, в академии он не был, да и вообще после окончания корпуса вряд ли брался когда-нибудь за научный труд. В корпусе он учился плохо, помню даже, что в четвертом классе он был оставлен на второй год за неуспех в науках. На меня он производил впечатление очень ограниченного человека, но у него были данные для достижения придворного, светского и даже служебного успеха.