Контрреволюция

Он был красив, богат, благовоспитан, безукоризненно элегантен, красиво сидел на лошади, был исправным служакой. Инспектор кавалерии великий князь Николай Николаевич считал его даже одним из трех лучших эскадронных командиров гвардейской кавалерии.

Хотя дружеских отношений у меня с ним и не было, но совершенно случайно, вероятно под влиянием обстановки, он разговорился со мной два раза с большой откровенностью, и в этих двух разговорах вылилось все его внутреннее содержание.

Оба разговора происходили на фронте во время войны. Первый шел на Сыпингайских позициях в Манчжурии в 1905 году. Скоропадский стал рассказывать, почему он решил ехать на войну.

Он был полковым адъютантом Кавалергардского полка, первого полка гвардейской кавалерии. Он ожидал назначения флигель-адъютантом в день полкового праздника, назначения, которое особенно высоко ценилось в офицерской среде. Флигель-адъютант числился в царской свите и являлся личным адъютантом царя, чем обеспечивалось ускоренное продвижение по службе и назначение на наиболее блестящие должности. Неожиданно назначение это получил не он, а муж дочери министра императорского двора графа Фредерикса[169] ротмистр Воейков[170]. Скоропадский был так удручен этой неудачей, что поехал искать забвения на войну.

Разговорившись на захватывающую его тему, Скоропадский стал совсем откровенен: он признавался, что честолюбие – главный двигатель его души, но его честолюбие искало удовлетворения не в боевых лаврах, а в мелочных придворных и светских успехах. Он и на фронте в Манчжурии был полон воспоминаниями о получении или неполучении приглашения на вечер к великой княгине Ксении Александровне или о внимании или невнимании к нему великого князя Николая Николаевича. И он сам откровенно признавался, что других интересов в жизни, которые могли бы заглушить удачи или неудачи в придворно-светской жизни, у него нет.

Скоропадский достиг в дальнейшем желанного для него придворного и служебного успеха: был назначен в свиту царя, получил в командование один из самых блестящих полков гвардии.

Наша вторая беседа происходила десять лет спустя после первой, опять на фронте, во время Первой мировой войны. Я в то время исполнял обязанности начальника штаба гвардейского корпуса и собирался ехать в Ставку, где должен был делать доклад Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу. Узнав об этом, Скоропадский явился в штаб и принялся усиленно обрабатывать меня, чтобы в своем докладе о новых назначениях в гвардии я выдвигал его кандидатуру в противовес его соперникам, особенно опасным ему казался Маннергейм[171], будущий главнокомандующий Финляндии. Мне ничуть не казалось удивительным то, что Скоропадский, как только царская власть рухнула, не задумываясь принял покровительство другого монарха, поскольку тот сулил ему лестное для его самолюбия хоть и марионеточное, но блестящее положение.

То, что он получал свой гетманский сан из рук врагов, его, конечно, нимало не смущало. Как и многие представители крайне правых течений, Скоропадский стал после революции считать союз с Францией крупной политической ошибкой царского правительства, приведшей Россию к войне и революции, а потому полагал себя вправе исправлять эту ошибку своим соглашением с Германией.

Во всяком случае, я решил не связываться с гетманским правительством и направился в представительство Добровольческой армии, которое на полулегальных основаниях вело свою работу в Киеве. Гетманское правительство разрешило его пребывание на территории Украины, немцы смотрели сквозь пальцы на пребывание в Киеве представительства армии, враждебно относившейся к Германии.

Во главе представительства стоял генерал Ломновский[172], его начальником штаба был полковник Неймирок[173]. Я не был знаком ни с тем, ни с другим, но они знали о моей былой деятельности и сразу же предложили мне принять должность заведующего политической частью представительства.

Деятельность Киевского представительства Добрармии сводилась к привлечению добровольцев в ряды армии и к пропаганде ее руководящих идей. Эти идеи сводились к формуле «Борьба с большевиками за Великую, Неделимую Россию». Что из этой борьбы должно воспоследовать, об этом почти ничего не говорилось. Украинское правительство, проводившее в жизнь отделение Украины от России, не могло сочувственно относиться к нашей пропаганде, но допускало ее, поскольку мы не проявляли себя слишком шумно. Так мы и вели пропаганду, из-под полы распространяя газеты и листовки, отпечатанные в Екатеринодаре и присланные оттуда со случайными курьерами. Помимо этого приходилось вести и устную пропаганду исподволь, принимая непосредственное участие в работе различных политических организаций, расплодившихся в Киеве осенью 1918 года.

После Октябрьской революции большинство былых общественных деятелей съехались в Москве и сделали попытку объединиться.