Контрреволюция

Комиссия занялась и моею деятельностью в качестве коменданта Петрограда в феврале 1917 года. От некоего ротмистра Баранова я получил письмо с рядом оскорбительных эпитетов. Он обвинял меня в пособничестве революции и даже в том, что я чуть ли не лично расстреливал офицеров в Таврическом саду. То, что я невольно содействовал революции, в этом была доля правды, но никаких расстрелов в Таврическом саду, конечно, не было, а что меня касается, так я только многих выручал от грозивших им неприятностей при аресте. Я был вовлечен в революционный поток совершенно случайно. В момент народного взрыва в феврале правые сразу попрятались по разным углам, да и вообще все были растеряны до крайности. Я показался растерянным менее других, и Временный комитет Госдумы назначил меня комендантом Петрограда. Я, вероятно, делал много ошибок и, с точки зрения защитников самодержавия, даже преступлений, но сам-то я не считал, что должен что-то скрывать в моей деятельности в февральские дни и подлежу какой-то ответственности перед офицерством Добровольческой армии. Но оставить без ответа нанесенные мне оскорбления я не мог и, руководствуясь предрассудками, которых я держался сам в то время как основ офицерской морали, я послал Баранову вызов на дуэль. Баранов не принял вызова, указав на недопустимость дуэли в военное время. Тогда я сам попросил Деникина разобрать мое поведение в роли коменданта Петрограда. В комиссию были приглашены Родзянко и Шульгин, и, по их свидетельству, никаких преступных действий за мной найдено не было.

Комиссия неоднократно сослужила службу, избавив подозреваемых от самосуда частных лиц.

Мой товарищ по полку полковник Носович[213] состоял одно время в Рабоче-крестьянской армии. В то же время он тайно занимался, используя свое служебное положение, переброской офицеров в район Добрармии. Содействовал ему в этом один офицер из состава французской военной миссии в России. Носович был командирован в штаб войск, оперировавших под Царицыным, и там продолжал свою подрывную деятельность.

Когда в Царицын приехал Сталин, он приметил нечто неладное в деятельности Носовича. Заметил и Носович, что на него обращено внимание, и решил бежать. Вместе с комиссаром и своим, преданным ему, адъютантом, он выехал на автомобиле якобы на разведку. Отъехав на порядочное расстояние от передовых постов, он вынул бинокль и стал рассматривать окрестности, одновременно посоветовав комиссару взять на всякий случай в руки револьвер. Когда тот вынул револьвер из кобуры, Носович попросил его осмотреть в бинокль дальний хутор, где как будто виднелись люди. Едва комиссар положил на колени револьвер и взял в руки переданный ему бинокль, Носович схватил револьвер и, направив его на растерявшегося комиссара, скомандовал шоферу: «Полный ход вперед!» Адъютант уже держал шофера под дулом своего револьвера, и тот беспрекословно повиновался. Через несколько минут они оказались на добровольческой заставе. Попович разъяснил начальнику заставы, кто он, как он бежал, и попросил только не трогать ни комиссара, ни шофера, которые якобы «неплохие парни». Однако к своему, мало сказать, удивлению, он услыхал ответ, что их всех четверых следует немедленно поставить к стенке как предателей родины.

Все эти подробности я слышал лично от Носовича, когда он, не без труда добившись своей отправки в Ростов, прошел через комиссию и только благодаря свидетельству французского офицера, с которым он работал в Москве (или Петрограде), был выпущен из-под ареста. Однако все это происшествие произвело на него такое впечатление, что он немедленно выехал в Константинополь и окончательно эмигрировал.