Контрреволюция

Во всех этих переговорах Родзянко не принимал непосредственного участия. Его, видимо, сторонились и генералы, и общественные деятели, и это его глубоко обижало. Он пытался возродить значение Государственной думы, собирал совещания наличных членов Думы, но мало встречал сочувствия и в этой среде. Он утверждал, что все деятели, в той или иной степени связанные с Февральской революцией, взяты под подозрение, и предсказывал и ко мне такое же отношение.

Я это в дальнейшем действительно ощутил довольно ясно.

Мой товарищ по корпусу генерал Левшин, с которым мы 8 лет провели в одном классе, целый год вместе дружно работали во время войны в штабе гвардейского корпуса и после революции поначалу встречались на старых основаниях, теперь сторонился меня.

Александр Иванович Пильц, бывший могилевский губернатор, а затем генерал-губернатор в Иркутске, не только сторонился меня, но и распускал обо мне слухи, довольно для меня неприятные. Между тем мы когда-то были в дружеских отношениях, я был даже его секундантом, когда он собирался драться на дуэли с Пуришкевичем по случаю какого-то резкого отзыва этого неугомонного правого депутата о его губернаторской деятельности. Потом, уже после революции, он просил меня ходатайствовать перед Временным правительством о его пенсии, и вдруг полная перемена отношения. Я готов был понять, если бы он как представитель царского правительства сразу после революции не захотел бы иметь со мною ничего общего за мою какую-то роль в Таврическом дворце в дни Февраля 1917 года.

Однако он принимал от меня услугу и даже просил о ней – почему же теперь я стал для него политически неприемлемым? Я высказал ему все это при встрече в довольно резкой форме.

Генерал Лукомский, которому я докладывал о деятельности представительства Добровольческой армии в Киеве и в Одессе, принял меня с какой-то нарочитой холодностью, совершенно непохожей на его любезное и предупредительное отношение, когда он являлся в комиссию по военным делам в Государственную думу в качестве представителя Военного министерства, а я был там докладчиком важнейших военных законопроектов. Лукомский оживился только, когда я сообщил ему о командировании генерала Потоцкого в Германию для привлечения в ряды Добровольцев военнопленных русских офицеров.

«Очень жаль, что вы рекомендовали Потоцкого – это мерзавец, которого следовало бы повесить…»

Я возразил, что Потоцкий мой близкий родственник и что я прошу мне объяснить, чем вызван такой суровый отзыв о нем. Оказалось, что Потоцкий при своем аресте большевиками в Ростове-на-Дону на допросе дал якобы сведения о добровольческих формированиях. Об этом появилась заметка в какой-то газетке, и когда, уже много позднее, газетка эта попала в руки Корнилова, он именно так, как Лукомский, выразился о Потоцком. Когда Потоцкий, вернувшись из Германии, приехал на Дон, я сообщил ему о разговоре с Лукомским. Он поспешил обратиться в специальную комиссию, которая рассматривала былую деятельность офицеров и генералов в связи с их отношением к большевикам. Потоцкий доказал, что был арестован до того, как была организована Добровольческая армия, и потому никаких секретов о ней выдать не мог.

Через эту комиссию прошли почти все генералы, запоздавшие с приездом на Дон. Генерал Данилов (по прозвищу Черный), бывший генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандующего, затем командовавший армией, был одним из военных экспертов при заключении Брестского мира. Это послужило основанием для того, чтобы признать его пребывание на территории Добрармии нежелательным.