Корабль-греза

Впрочем, даже если бы они ходили с тобой куда-то, радости от этого было бы мало. Ведь и тогда они всегда оставались бы только вдвоем. Постоянно хихикали бы над чем-то, что, кроме них, никому не понятно. А еще я могу представить себе, что сеньору Гайлинт мучили бы угрызения совести. Ведь она знает, каким близким человеком был для меня мсье Байун.

Может, и я для него в какой-то мере был близким человеком. Поэтому я не могу себе простить, что не находился с ним рядом. Я имею в виду, в тот момент, когда он уже не смог удерживать во рту сигариллу. Иначе это был бы я — тот, кто наклонился и поднял ее с досок палубы. Потом я двумя пальцами снова вставил бы ее ему в рот. Чтобы он смог в последний раз затянуться. Будь то с Сознанием или уже без. Это было бы теперь так же неважно, как и то, что постоянное курение ему вредит. Он бы отошел с этой последней затяжкой и улыбаясь, потому что я был бы рядом с ним.

Но так не случилось. К моему большому, большому сожалению, так не случилось.

И ничего в этом не изменится, пусть даже сеньора Гайлинт столь сильно тосковала по нему, что теперь она и мистер Гилберн стали любящей парой. Так что теперь она о мсье Байуне вообще ничего слышать не хочет.

Вероятно, она боится, что я снова начну вспоминать его.

А я и начну. Это я ему задолжал.

Ведь мне тогда впервые представилась возможность не сделать себя, в очередной раз, виноватым. А я тем не менее больше о нем не спрашивал. Когда он отдалился от меня.

Само собой, это объяснялось среди прочего и нашей деликатностью. Быть больным как-то нелов-ко. Об этом не хочется говорить. Иначе другие оказываются вынужденными тоже говорить о своих болезнях. Друга в такое положение не ставят. Это и для тебя самого уже достаточно плохо. Тут не следует обманывать себя — что ты, может, все же не совсем одинок. Но люди, в большинстве, хотят себя обманывать. И именно что говорят о таких вещах. Однако тот, кто обладает Сознанием, не позволит другу попасть в такую ловушку. Уже одно то, что я пишу тебе, — ловушка.

С другой стороны, я уверен, что без этих тетрадей мое молчание никогда не приобрело бы храмовых качеств. Которые принуждают человека к тому, чтобы он не вводил себя в заблуждение. Что, конечно, на шлюпочной палубе получается лучше, чем в каюте, где это, собственно, не получается вообще. Туда то и дело заглядывает Татьяна и чего-то от меня хочет. Правда, говорит она при этом редко. Самое большее — взобьет подушку под моей головой и строго на меня посмотрит. Иногда я представляюсь себе ребенком, который дочиста съел какое-то отложенное про запас лакомство. А пожелай я спросить, в чем дело, она бы ответила: вы, дескать, и сами знаете. Ты и сам это прекрасно знаешь. Тоже одна из присказок моей бабушки. Только Татьяна, конечно, говорит мне «вы».

Я имею в виду — не хватает только, чтобы она и ко мне обращалась на «ты», как к моему ближайшему соседу. Его она называет дедушкой Гарсиа. Или — чтобы как тогда доктор Бьернсон со своим «бабушка Венера...». А пани Градецкая — не спросил ли ее недавно даже Патрик: «Мы сегодня уже чистили зубы?»

Это «мы» гораздо хуже, чем «ты». Потому что оно предполагает, что кого-то вообще уже не воспринимают как самостоятельную личность. Что этот кто-то стал не-обособленным. Но по-другому, чем это происходит в любви. Где дело обстоит точно так же.

Если бы я говорил, я бы ему это поставил в упрек или, по крайней мере, четко дал понять, чтó я имею в виду. Он ведь сказал это «мы» просто так. А того, что тем самым продолжает некий обычай, укоренившийся на корабле, даже и не заметил. Тогда как доктор Самир никогда себе такого не позволит. Настолько самоочевидно покоится он в своих неизменно белых одеждах и неизменно, под ермолкой, — в своем Аллахе. Что и дает ему это умение видеть насквозь, которое так близко моему собственному вúдению вещей. Даже общаясь со мной, он смотрит сквозь мою кожу на то, что вообще делает нас людьми. Именно поэтому не следует употреблять обращение «мы». Действительное «мы» в действительности не имеется в виду. Имеется в виду противоположное. Иначе говорящий должен был бы подразумевать и себя. Патрик же прекрасно знал, чистил он свои зубы или нет.

Правда, это «мы» вроде как должно было выражать близость. Но оно — самая большая дистанцированность, какую мы только можем себе представить.