Корабль-греза

Ты вообще ясно представляешь себе моего друга, клошара? Ты ведь, в отличие от Ольги, редко к нам выходишь. Разве только — в уголок для курильщиков возле солнечных террас, позади которого располагается дверь, ведущая в фитнес-центр. Что я всегда нахожу несколько абсурдным. Там мы иногда сидим вечером; вместе со мной — сеньора Гайлинт и мистер Гилберн. Но часто и Патрик, без чьей помощи мне было бы тяжело туда добираться. Потом открывается дверь, и кто-то, весь в поту, выходит в спортивной одежде под это облако дыма. А к столику для курильщиков — тому, что внизу, — ты не то чтобы редко, а вообще никогда не подходишь. Там, в любом случае, всегда сидит только мой друг, клошар. Впрочем, если его кто-то приглашает, он поднимается и к нам наверх.

Именно так произошло недавно.

Мы вдвинулись в туманную взвесь. Которую солнце набросило на море. Но лишь для того, чтобы серо и наискось опять втянуть ее в небо. Где она стала облачным слоем. Теперь пространство между ним и водой заполняли нечеткие шлиры, уходящие вверх, далеко за его пределы. На самом верху они образовывали тихую угрозу — портал в ночь, перед которым, пламенея, растекался огненный шар. Чтобы изливаться на нас.

На лице моего друга отражалось это полыхание. Подчеркивая особую гордость, ему присущую. Хотя он уже изрядно выпил. Так что и ему понадобилась бы помощь. Я имею в виду — чтобы он поднялся выше, к нам.

Когда он видит меня, он всегда улыбается. Особенно если я подсаживаюсь к нему. Это, само собой, делают и многие другие. Но я единственный, кто иногда остается с ним до утра. Так что я уже думал, что это всё из-за трости той женщины, которую я больше не помню. Что-то через ее руку перескочило на рукоять, и оттуда — на меня. Так что я, когда на небе возникает этот портал, уж точно не хочу отправляться в постель.

Под этим открытым звездным небом сон сам меня настигает. Даже если небо затянуто облаками.

Патрик теперь дружит и с мистером Гилберном и всегда держит для него наготове, как Татьяна для меня, второй шарф. Потому что того, к примеру, слишком отвлекает Леди Порту. Ведь ее персональный стюард о ней часто забывает. Она называет его «мой адъютант». Просто потому, что в голове у этого молодого парнишки все что угодно, но только не она. Она сама должна напоминать себе о своих каплях, которые, как она говорит, стоят на ночной тумбочке. Из-за чего ей приходится спускаться вниз. А поскольку время бывает уже позднее, она сразу отправляется в постель.

Тогда-то и мистер Гилберн отправляется в постель. Он без нее никогда долго не выдерживает. Так что под самый конец снаружи сидим только клошар и я. Поскольку доктор Самир сказал Патрику: мол, если он по ночам чувствует себя здесь хорошо, то и незачем ему препятствовать. Патрик, правда, напоследок спрашивает, в самом ли деле я уверен, что хочу этого. Можно, я, по крайней мере, принесу вам второе одеяло? После чего кланяется, дружески кивает клошару и тоже уходит. Тогда как мы с ним продолжаем сидеть еще долго после закрытия бара.

Симпатичный бирманец, прежде чем запереть барную дверь, выходит к нам. Но он нас не спрашивает, к примеру, не хотим ли мы напоследок хлебнуть пивка. А приносит, по своему побуждению, два стакана. Для моего друга, клошара, — действительно с пивом. Чтобы его бутылка красного могла чуть дольше оставаться закупоренной. Для меня же, всегда, — джин-тоник без джина, как он сам это назвал. Он знает, что я со времени Барселоны не пью никакого алкоголя. Но мы с ним так договорились. Мы ведь не хотим обижать моего друга, клошара, — проявляя заносчивость и намекая ему на его зависимость от спиртного.

За наш дом! — говорит бирманец и улыбается. Я вообще никогда не видел его без этой улыбки. Между прочим, я называю его бирманцем только потому, что не могу запомнить его имени. Его ужасно трудно произнести — собственно, даже невозможно. Тем не менее человека можно обидеть, неправильно произнеся его имя. Ведь, даже совсем не желая этого, ты тем самым как бы насмехаешься над ним.

Он знает, что я хорошо к нему отношусь. Потому позволяет и мне там сидеть, сколько я захочу. Так что мой друг и я можем вслушиваться в равномерные глухие удары. В то, как в корабельный корпус ударяет море, по которому странствует наш корабль-греза. Но порой можно услышать и как всплескивает, падая на воду, звездный свет — едва-едва расслышать и, конечно, только тогда, когда в снастях и вымпелах не завывает ветер. И — в качающихся разноцветных лампочках, из которых одна со вчерашней ночи не горит. Это, однако, ветру совсем не мешает. Он неутомимо репетирует очередной концерт — с хором, который в какой-то момент снова станет бурей.

Но потом я проснулся в своей каюте. Раньше мы бы так и говорили: в каюте. Тогда у нас еще были койки. Но служащие на ресепшене правы по крайней мере в том, что нынешняя каюта действительно вполне похожа на комнату.

Она и есть плавающая комната.