Корни

– Не льсти себе, – ответила ему Белл. – Скрипач теперь целыми месяцами разъезжает по округу и играет для белых людей. Он слишком занят, чтобы болтать с нами, и меня это вполне устраивает. И он получает полтора доллара за вечер, когда играет на их вечеринках и балах. Даже когда масса забирает свою половину, Скрипачу все равно остается семьдесят пять центов. Так зачем же ему играть для ниггеров просто так? Можешь проверить, вдруг он сыграет за никель.

Белл оторвалась от плиты, чтобы посмотреть, не улыбнулся ли Кунта. Он не улыбался. Впрочем, чтобы он улыбнулся, ей пришлось бы в собственный суп свалиться – не меньше. Белл видела его улыбку лишь раз – когда Кунта узнал, что раб с соседней плантации, с которым он был знаком, благополучно бежал на Север.

– Я слышала, Скрипач собирает все, что зарабатывает, чтобы купить себе свободу у массы, – продолжала Белл.

– Ему немало времени понадобится, – мрачно сказал Кунта. – К тому времени он будет настолько стар, что не сможет выйти из своей хижины.

Белл так захохотала, что чуть не свалилась в собственный суп. Кунта подумал, что если Скрипачу никогда не получить свободы, то не потому, что он плохо старается. Вскоре ему довелось услышать, как Скрипач играет на вечеринке. Он привез массу и вместе с другими кучерами сидел под деревом на темном газоне. И тут оркестр под руководством Скрипача, который в тот вечер был в ударе, заиграл вирджинский рил – так бодро и весело, что даже белые люди не смогли устоять и пустились в пляс.

Со своего места Кунта видел силуэты молодых пар – они сделали круг в большом зале, потом на веранде и снова вернулись в зал. Когда танцы закончились, все собрались у длинного стола. На столе горели свечи, а еды было столько, сколько все рабы плантации не съели бы и за год. А когда белые наелись (толстая дочь хозяина подходила к столу за добавкой целых три раза!), повариха отправила кучерам большой поднос с остатками и кувшин лимонада. Подумав, что масса вот-вот соберется домой, Кунта впился в куриную ногу и прихватил восхитительно вкусную сладость – кто-то из кучеров называл ее «эй-клером». Но массы в белых костюмах еще очень долго стояли вокруг стола, что-то обсуждали, делая жесты руками. Кто-то курил длинную сигару, кто-то держал высокий бокал с вином, красиво поблескивавшим в свете большой хрустальной люстры. Женщины в красивых платьях обмахивались платочками и прятались за своими веерами.

Когда Кунта впервые привез массу на такую вечеринку, его охватили противоречивые чувства: восхищение, обида, зависть, презрение, отвращение. Но сильнее всего было чувство глубокого одиночества и печали, от которого он смог избавиться лишь через неделю. Он поверить не мог, что существует такое невероятное богатство и люди могут так жить. Прошло много времени – и много вечеринок, прежде чем Кунта понял, что это не реальная жизнь, а странный, прекрасный сон белых людей, ложь, которую они говорят себе и друг другу. Они делают вид, что добро может родиться из зла, что можно быть цивилизованными друг с другом, не считая за людей тех, чья кровь, пот и материнское молоко позволяют им жить и наслаждаться жизнью.

Кунта хотел поделиться своими мыслями с Белл или старым садовником, но знал, что не сможет найти нужных слов на языке тубобов. И Белл, и садовник прожили здесь всю жизнь и не были способны увидеть все так, как он, чужой в этом месте и рожденный свободным. Поэтому Кунта, как всегда, оставил подобные мысли при себе – и снова почувствовал, как подступает одиночество. За долгие годы оно стало почти невыносимым.

Примерно месяца через три массу Уоллера – «вместе со всеми, кто что-то собой представляет в штате Вирджиния», по словам Скрипача – пригласили на бал в честь Дня благодарения, который его родители каждый год устраивали в Энфилде. Они опоздали, потому что массе, как всегда, пришлось остановиться по пути, чтобы проведать пациента. Когда они подъезжали к ярко освещенному большому дому по широкой аллее, вечеринка была уже в полном разгаре. Остановившись у парадного входа, Кунта спрыгнул, ожидая, пока швейцар поможет массе выйти из экипажа. И тогда он услышал это. Где-то совсем рядом кто-то ладонями бил по инструменту из тыквы, некоему подобию барабана – «ква-ква». Человек делал это так умело, с такой силой, что Кунта сразу же понял: он африканец.