Корни

– Ее нет там, откуда она обычно подсматривает! Может быть, она увидела, как ты идешь, и решила спрятаться!

Киззи, похоже, сама поняла всю абсурдность мысли о том, что миссис Ли может прятаться от Джорджа, и решила отправить сына обратно.

– Беги к своим петухам, парень. Не знаю, что масса сделает, если застанет тебя здесь!

– Я останусь, чтобы поговорить с массой, мамми!

Джордж подумал, что в таких необычных обстоятельствах можно будет косвенно намекнуть массе, чей он сын, и это хоть как-то умерит его гнев.

– Ты с ума сошел?! Убирайся отсюда! – Киззи принялась толкать Джорджа к двери хижины. – Шагай! Убирайся! Если он в таком состоянии застанет тебя здесь, то убьет нас обоих. Проберись кустами за туалетом, а дальше миссис тебя не увидит!

Киззи была на грани истерики. Судя по всему, масса действительно был вне себя – иначе с чего бы она так перепугалась.

– Ну хорошо, мамми, – сказал он. – Но кустами я пробираться не буду. Я ничего никому не сделал. Я вернусь на птичник по дороге, как пришел сюда.

– Хорошо, хорошо, только иди побыстрее!

Вернувшись на птичник, Джордж едва успел рассказать дяде Минго обо всем, что услышал, как раздался топот копыт. Через мгновение масса Ли уже был рядом. Он смотрел на них сверху вниз, держа поводья в одной руке и ружье в другой. Всю свою ярость он обрушил на Джорджа:

– Моя жена видела тебя, значит, вы оба знаете, что случилось!

– Да, сэр, – пробормотал Джордж, глядя на ружье.

Впрочем, масса Ли быстро успокоился. Он опустил ружье, хотя с лошади не сошел. С трудом сдерживая гнев, он сказал:

– Многие достойные белые могли бы погибнуть сегодня. И это доказывает, что никому из вас, ниггеров, доверять нельзя! – Он повел ружьем. – Никогда не знаешь, что у вас в голове, когда вы остаетесь одни! Но если я хоть что-нибудь заподозрю, то разнесу вам головы, как кроликам!

Мрачно посмотрев на дядю Минго и Джорджа, масса Ли пришпорил лошадь и пустил ее галопом по дороге.

Прошло несколько минут, прежде чем дядя Минго двинулся с места. Он с горечью сплюнул и отбросил в сторону прутья гикори, из которых плел корзину для переноски петухов.

– Проработай на белого хоть тысячу лет, все равно останешься ниггером! – воскликнул он.

Джордж не знал, что ответить. Минго хотел что-то добавить, но потом махнул рукой и пошагал к хижине. У дверей он повернулся и посмотрел на Джорджа:

– Слушай меня, парень! Ты думаешь, что какой-то особенный для нашего массы, но для обезумевших и напуганных белых никакой разницы нет! Не будь дураком и никуда не уходи, пока все не утихнет, слышишь! Я сказал – никуда!

– Да, сэр!

Джордж подобрал корзину, которую плел Минго, и уселся на ближайший пенек. Пальцы его принялись за плетение, а сам он пытался разобраться в своих мыслях. Дядя Минго снова каким-то чудом угадал, что творилось у него в голове.

Джордж злился на себя. Он думал, что масса Ли поведет себя с ним как-то иначе, не так, как обычный хозяин. Ему уже давно следовало понять, как глупо и бесполезно даже думать о массе как о паппи. Но ему страшно хотелось, чтобы нашелся человек, с которым он мог бы поговорить об этом. Дядя Минго для этой роли не годился – ведь тогда пришлось бы признаться ему, что он знает: масса – его паппи. По той же причине он не мог поговорить с мисс Малицей, сестрой Сарой или дядюшкой Помпеем. Джордж не был уверен, знают ли они про массу и его мамми, но если знал кто-то из них, значит, знали все, потому что все на плантации многократно обсуждалось, пусть даже за спиной друг друга. И они с Киззи не были исключением.

Джордж не мог поговорить об этом даже с собственной мамми – слишком хорошо он помнил, как она раскаивалась и просила прощение за то, что все ему рассказала.

Как Киззи относится к этой мучительной истории сейчас, он не понимал, но видел, что они с массой ведут себя так, словно ничего и не было. Джорджу было стыдно даже думать о том, что у его мамми и массы все могло быть так, как у него самого с Черити – а в последнее время и с Белой, – теми ночами, когда он сбегал с плантации.

Но потом, порывшись в памяти, Джордж вспомнил одну ночь, когда ему было три или четыре года. Тогда он проснулся, потому что кровать двигалась, а потом лежал очень тихо, с ужасом всматриваясь в темноту и прислушиваясь к шороху стеблей кукурузы и чужому сопению. Мужчина лежал рядом с ним, прямо на мамми, и странно дергался. Джордж боялся пошевелиться, пока мужчина не поднялся. Потом раздался звон монеты на столике, звук шагов, стук двери. Джордж долго боролся с подступившими слезами. Он крепко зажмурился, чтобы прогнать увиденное и услышанное из головы. Но воспоминание это возвращалось, как приступ тошноты – особенно когда он видел на полке в хижине матери стеклянную банку, на целый дюйм заполненную монетами. Шло время, монеты прибавлялись, пока он не смог больше сдерживаться и не посмотрел прямо на банку. Когда ему было около десяти лет, банка исчезла. Мамми никогда не догадывалась, что он знал об этом. Джордж поклялся, что она никогда и не узнает.