Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Проморгал, чего там… олух… осел! — уже определеннее сказал он, и теперь не оставалось сомнения, что он действительно просмотрел блестящую возможность, которая заставила бы заговорить о нем совсем по-другому; он сам чувствовал, как напряжено его лицо; он сейчас не мог вместить того, что смутно почувствовал и понял, и от этого мучился еще больше. Он и не полагал о своей способности так волноваться и думать о себе, о жизни, до некоторой степени он всегда относился к философии скептически, но сейчас ему было не до шуток. Он видел себя щепкой, попавшей в поток, и знал, что было бы безумием пойти наперекор ему, ведь шутя перехлестнет через голову и понесется дальше. Очень неприятный момент — почувствовать нечто подобное, говоря откровенно, скверный момент.

— Но все совершенно ведь не так, — сказал он, с трудом переводя долго сдерживаемое дыхание.

Мягко белели окна; из распахнутой в соседнюю комнату двери сочилась темнота, усиливая и без того неприятные ощущения, и он погасил лампу, лег, но не в постель, к жене, а на жесткий старый диван в другой комнате. Было муторно, и сон по-прежнему не шел. Ах ты, Головин, Головин, думал он, с живым с ним, оказывается, было легче, чем с памятью о нем, она была живучей, чем можно было предполагать, она оборачивалась самой беспощадной явью, и несуществующий Головин продолжал действовать, и самое главное, что человек-то ведь был самый заурядный, серенький, разбросанный какой-то, чудак, одним словом, вот что труднее всего было понять.

Вениамин Петрович никогда не пил, над теми, кто пил и оправдывался горем, любил зло подшутить, а вот теперь от бессонницы, от острого желания забыться, заглушить в себе лихорадочную работу мысли он подумал о глотке спирта, встал и разбудил жену. Она спросонья жалобно пробормотала что-то и, засыпая опять, сказала:

— В шкафу должно быть. Ты же сам ставил вчера, как поясницу мне растирал. А у тебя что? Опять ноги? Уехать бы отсюда, Веня… Может, мне подняться, плиту растопить?

— Не надо, спи, — сказал Вениамин Петрович с тихой ненавистью.

— Перед жаром растереть лучше.

— Я же сказал — не надо. Спи, — повторил Вениамин Петрович мягче, опасаясь, что она и в самом деле встанет, а ему, как никогда, хотелось сейчас быть одному; прихватив бутылку, он на цыпочках прошел в другую комнату и бесшумно притворил за собой дверь. Глоток спирта заставил его задохнуться, и только потом он подумал, что нужно было запить водой, и вытер невольные слезы. «Вот гадость», — поморщился он, мучительно двигая шеей, и, несмотря на отвращение, глотнул еще раз. С отяжелевшей сразу головой, он поставил бутылку на подоконник, прилег на старое свое место, на диван.

Близилось утро, еще больше потемнели и почти слились со стенами окна, они теперь скорее угадывались, чем различались. Хотелось спать, и он, пересиливая сонливый дурман, начал считать до тысячи и, перевалив за четыреста, сбился. Полежал не двигаясь, представляя бесконечную вереницу ползущих по небу облаков, и вспоминая свою жизнь, и отчаянно жалея себя за неустроенность и за то, что у него такая неприятная, больная жена и нет детей, и что ему приходилось всю жизнь изворачиваться, чтобы отстоять себя и свое место, и что судьба не дала ему такого размаха, как, например, тому же Головину, человеку с чудинкой, и что все это плохо и он не знает, что дальше делать.

И потом вдруг он начал спорить с Головиным так, как если бы тот был живой и находился рядом, он спрашивал, выслушивал его ответы, горячо возражал, и ему порой казалось, что это идет один из самых обычных разговоров в кабинете директора, и ничего ровным счетом не изменилось, и Головин по-прежнему на своем месте.

Вениамин Петрович спорил и доказывал, что его правда ближе людям, понятнее, нужнее, как правда необходимости, он видел знакомый упрямый взгляд Головина и закипал все больше. И потом что-то случилось, и ему стало до одури жутко, и лицо вспотело; ну что за нелепица, это же ни в какие ворота не лезет, подумал он, сильно прижимая ладонь к тому месту, где ныло и никак не могло успокоиться сердце.

Заснул он только под утро, совершенно измученный, растерянный, и во сне очень жалея себя.

19

Ирина накинула на плечи старый, вытершийся материнский платок, он уже совсем не грел и был дорог лишь как память; ей именно в эту минуту хотелось, чтобы рядом был кто-то другой, близкий, более свой, и она, невольно взглянув на фотографию Александра на стене, с внезапным отчуждением подумала, что зря впустила этого человека в дом, сидит с ним и разговаривает; Вениамин Петрович, перехватив ее взгляд, мягко и понятливо улыбнулся.

— Скучаешь?

— Скучаю, конечно, — отозвалась она коротко и просто, показывая тем самым свое нежелание вдаваться в подробности.