Король франков

В воздухе висела жуткая тишина, и Изабелле вдруг стало страшно. Сидя на стуле рядом и усердно молясь, она не сводила глаз с Можера, но знала, что он жив, потому что слышала его дыхание, хоть и слабое. Неожиданно оно прекратилось, и она, вздрогнув, отшатнулась. Глаза её остекленели, уставившись в одну точку — на нос нормандца. Она вскочила со стула; в мозгу мелькнула быстрая, как бросок змеи, чудовищная мысль: «Умер!» Но тут же она взяла себя в руки, обругав за малодушие, и, склоняясь над нормандцем, подставила ухо. И облегчённо вздохнула, улыбнувшись и на радостях осторожно проведя пальчиком по его щеке: он был жив! Его дыхание сделалось тише, только и всего. Она описала в воздухе крест, потом снова села и, уперев локти в колени и обняв ладонями голову, вновь устремила взгляд на лицо спящего нормандца, изучая на нём каждую чёрточку, каждый изгиб...

Ей припомнилась их первая встреча. Как она его испугалась тогда! Да и у кого бы не затряслись поджилки при виде великана, хладнокровно крушащего ворота обители? Затем, когда подошла настоятельница, страх прошёл, уступив место любопытству, ну а дальше... Она глядела на сестру Инессу, которую этот гигант увозил с собой, и завидовала ей. Потом, когда она осталась одна, зависть зашагала рука об руку с ревностью. Вначале она не смела себе в этом признаться, но проходили дни, и она всё чаще ловила себя на мысли, что думает об этом человеке и сестре Инессе. Уж не для себя ли увёз он её? По сердцу будто царапнули острым. Теперь она не находила себе места, мучимая этим неразрешимым вопросом, который донимал её даже по ночам, не давая спать. Она хотела было поговорить об этом с настоятельницей, но не посмела; девичья гордость вкупе с самим укладом монастырской жизни не позволяли ей этого сделать. И всё же одна мысль, будто лучина хоть слабо, но всё же дающая тепло и свет, согревала ей сердце и в преддверии слабой надежды заставляла его биться чаще, вызывая загадочную улыбку на лице: он обещал вернуться. И притом за ней! Что как и вправду? Как же ей тогда себя вести? Сказать обо всём аббатисе? Попросить снять с себя все эти никому не нужные обеты, ни к чему не призывающие её и не обязывающие? Которые она произносила словно в дурмане и не отдавая себе отчёта в том, что хоронит себя заживо в этом монастыре. Ведь ей теперь не вырваться отсюда и не увидеть такой прекрасный, манящий, такой сладостный её сердцу мир! И в этом мире живёт он, этот огромный человек, которому она отныне вверит свою судьбу! Пусть только он приедет, пусть посмотрит на неё, хотя бы ещё раз, и назовёт при этом красоткой, а потом добавит, что она ему нравится!.. И она уже твёрдо знала, что не сможет отвечать за свои поступки, если это произойдёт. И уедет с ним, как только он протянет ей руку. Куда? Она не знала. Зачем? Не имела понятия. Важнее другое: он будет рядом, а что дальше — не всё ли равно?

И она с трепетом стала ждать, когда же вновь появится у ворот их монастыря этот красавец-великан, образ которого совсем лишил её покоя. Она даже стала просить настоятельницу, чтобы та чаще посылала её к воротам, объясняя это тем, что хочет побыть одной и побеседовать с Богом. Просьбы эти с каждым днём становились всё настойчивее, и однажды настоятельница, в коей шевельнулось смутное подозрение, попросила сестру Монику открыть ей свою душу, ибо она давно уже замечает смятение во взгляде юной послушницы. Но Изабелла промолчала, лишь залилась краской, потупив взор. И тогда старая аббатиса, догадавшись, напрямую спросила, не её ли племянника она поджидает. Ведь тот, помнится, обронил на ходу, будто в следующий раз непременно заберёт её с собой.

Сестра Моника совсем побагровела и ещё ниже опустила голову, не смея поднять глаз.

Мать Анна улыбнулась. Кто знает, чему? Быть может, вспомнила свою юность и первую безрассудную, всепоглощающую и нерассуждающую любовь?.. Она обняла сестру Монику; откинув капюшон, погладила по голове и сказала:

   — Забудем на время, что мы в монастыре. Теперь скажи мне, как дочь матери, уж не влюблена ли ты?

Почуяв материнскую ласку, юная монахиня подняла голову. Сквозь пелену, застилавшую глаза, она взглянула в лицо аббатисы и промолвила:

   — Простите меня, матушка. И пусть Бог простит меня...

   — За что же?

Всхлипнув, Изабелла чуть слышно произнесла:

   — Потому что я люблю его...

И спрятала лицо у аббатисы на груди.

Мать Анна, вздохнув, покачала головой. Бедное невинное дитя. С каким восторгом она произносит это слово! Какое упоение вносит оно в её душу. Ведь она впервые его сказала! Любовь толкнула её на это, не спрашивая, не рассуждая, ибо рассудок отказывается повиноваться сердцу, впервые познавшему сладкую силу любви, приходящей часто в радости, но порою и в муках.

Что же ответить ей? Ведь эта девочка для племянника всего лишь игрушка, которую, поломав, он с лёгким сердцем выбросит. Но как ей об этом сказать? Имеет ли она право таким образом растоптать юное девичье сердце, которое внезапно потянулось к ней, открыв свою сокровенную тайну? И аббатиса, вновь погладив Изабеллу по волосам, мягко сказала: