Король Красного острова

– Ваше высокопревосходительство, отряд солдат его величества, короля Франции готов отправиться на Мадагаскар для наказания смутьянов.

Губернатор довольно наклонил голову:

– Валяйте, капитан! Грузитесь на корабли и возвращайтесь с победой. Вперед! – де Гринье глянул напоследок на капитана рассеянно и отвернулся – у него и без Ларшера было полно дел.

Ларшер четко, будто на плацу, повернулся, звякнул шпорами, хотя по земле здешней предпочитал передвигаться на коляске либо пешком, но никак не в седле, и покинул высокий кабинет.

Уже за дверью проговорил задумчиво:

– Валять так валять, – щека у него дернулась неприятно, словно бы он собирался совершить неправедное дело, в следующий миг капитан взял себя в руки, лицо его поспокойнело, во взгляде появился металлический блеск. – Вперед, так вперед.

В коляске, стоявшей у входа, его поджидал Фоге, он даже не стал вылезать из экипажа – то ли рассыпаться боялся, то ли его оглушал скрип собственных костей, – Фоге стукнул палашом о пол коляски:

– Ну и чего сказала верховная власть?

– Велела выступать.

Фоге шевельнулся на сидении, поморщился от скрипа своих чресел и засмеялся удовлетворенно:

– Эт-то хорошо. Такие толковые приказы всегда грели и будут греть душу старых солдат.

Ларшер забрался в коляску, поправил на сидении покрывало и расположился рядом с Фоге.

– В порт, – приказал он кучеру, – поехали к фрегатам.

Три новеньких корабля стояли на якорях у горы Кор де Гард – на этих судах они и должны будут завтра днем отплыть на север. Курс – Мадагаскар.

Пора было наводить порядок на Красном острове.

Последний месяц мадагаскарской осени – май, – выдался прохладным, необычно дождливым: с неба постоянно сыпала мелкая водяная пыль, птицы, обычно теперь оживленные, теперь оглашали своими скрипучими криками округу (впрочем, и осенью не все крики были вороньими, похожими на скрип несмазанных тележных колес, голоса некоторых птиц ублажали слух, были райскими), многие вообще смолкли, попрятались в деревьях, в ветках, выбирая для своих убежищ кроны погуще, места, куда не могла просочиться противная влага, пожухшие цветы гнили на корню.

Осень есть осень… Унылая пора даже на Мадагаскаре. Беневский стал хромать сильнее – по осени раны всегда ноют больше обычного, а внутри, там где душа, возникает холод, щемит сердце; похудевшее лицо его обвяло, сделалось озабоченным.

Единственное, что радовало Беневского в эти дни – войско. Он все-таки сумел преобразовать ораву разрозненных, незнакомых с европейским оружием, крикливых островитян в послушное армейское подразделение, неплохо организованное, способное воевать, жестко сопротивляться, находясь в осаде, и нападать, вести наступление, когда подоспеет черед…

Таких войск у туземных племен еще не было и не предвиделось – ни в Африке, ни на островах Индийского океана, ни в Латинской Америке – Беневскому удалось решить задачу практически нерешаемую – он мог теперь вести войну и с французами, и с англичанами, и с похитителями людей, и с пиратами, которые по-прежнему продолжали заглядывать на Красный остров… Пираты здесь веселились, закапывали в землю клады, хоронили убитых капитанов, устраивали жестокие забавы, если неожиданно встречали охотников-сакалавов или толгашей, ревели свои нескладешные песни, схожие с воем штормового ветра, и ловили лемуров, желая приручить их и заставить вместе с обезьянами исполнять обязанности дежурных матросов на своих дырявых грязных кораблях.

Пусть теперь весь этот горластый, с дырявыми глотками, расхристанный народ обходит Мадагаскар стороной, бросает якоря в других местах, в других бухтах.

Своей работой Беневский был доволен. Если сюда вздумает сунуться скрипучий Фоте со своими колченогими солдатами, достойный прием ему будет обеспечен. Беневский невольно улыбался, представляя, каким будет лицо у капитана Фоге, когда он увидит мадагаскарское войско, и вообще какой сделается его физиономия при виде грозных орудийных стволов с вытянувшимися во фрунт артиллеристами-бецимисарками, вооруженных банниками – большими ершами для чистки пушек…

Да у Фоге все зубы из челюстей вышелушатся от нехорошего изумления.

В те дни Беневский часто выходил на берег моря, в плаще и треугольной шляпе, прикрывающей голову от едкой мороси, поглядывал издали на крепость Августа, на зубчатую стену укрепленного селения, потом переводил взгляд на небо, стараясь в плотном сером пологе найти просвет, щель, через которую на землю мог протиснуться горячий солнечный луч…

Но нет, таких щелей на небе не было, наоборот – плотная ватная масса спрессовывалась еще больше, становилась непробиваемой, тяжелой, как металл, на душе при виде такого неба тоже делалось сумеречно и сыро.

Вздыхая сдавленно, Беневский бросал последний взгляд на крепость и по тропке, покашливая и постукивая палкой по камням, неторопливо поднимался наверх, часовые распахивали перед ним ворота и ампансакаб шел к своему дому. Что-то его глодало, мешало дышать, но что именно беспокоило, он не говорил, а отгадать причину беспокойства было невозможно.