Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая

с большим опозданием стало мне известно о потере тобой друга жизни, моего доброго товарища Розенцвайга, благословенной памяти, ибо я был за границей. Я ведь только начал беседы с ним. Прими мои соболезнования. Наши редкие встречи с ним оставили впечатление, что я познакомился с человеком высокой эрудиции и редкого темперамента. Сочувствую твоему горю, будь сильной в трагический час.

Если будешь в Иерусалиме, буду рад тебя увидеть. Рахель присоединяется к моим соболезнованиям.

Залман Шазар.

День поминовения

Она исхудала. Утром, днем и вечером плачет и пишет длинные письма Израилю, затем рвет их на клочки. Нельзя, чтобы кто-нибудь прочитал эти скорбные письма, особенно, десятилетняя дочка, которая входит в комнату на несколько минут и в отчаянии убегает от постигшей их семью катастрофы. Пыль покрывает мебель. Уже две недели она не ест, лишь пьет воду. Члены кибуца хотели бы ее посетить, но никто не знает, как вести себя с ней. Никого она не хочет видеть. Ее Израиль жив, и никто не должен осмелиться оспорить ее правду. Он не умер! Комья земли не упали на него. Она извлечет его из тьмы. Она прижимается лбом к стеклу окна, взгляд не отрывается от тропы, ведущей к дому.

Она прислушивается к шагам приближающегося человека. Еще миг, и она бросится в объятия Израиля. Ночи полны страха и тоски. Внезапен испуг пробуждения. Простерты руки, чтобы удержать его в объятиях от желания сбежать. Но он исчез. Порыв бросает ее из постели к шкафу. Запах его одежд говорит к ней его голосом. Лицо касается его бежевого костюма, который она купила ему в Берлине. Она вбирает его запахи. Это доводит ее до потери чувств. Звуки восходят из глубины ее души, словно из бездны.

Прощальное стихотворение Израиля, написанное им накануне ухода из жизни, вызывает боль в груди.

День мой раздавлен
День мой разрушен.
В одеяниях природы
Чувствительностью тела
Обниму тебя и излечу
И пополню всем, чего тебе не хватает
И весь целиком
Встану на стражу тебя.

День мой лишен смысла,

Пуст и сиротлив,
День мой растоптан грубой ногой
День мой болен, отчужден, растерзан,
Но он еще озарится
И сияние солнца встанет ореолом
Высшего и святого озарения
Вокруг тебя.

Все оскорбления отойдут

Обвинения окажутся клеветой
И сгинут все, кто унизил тебя
И голова их оголится
И встанут они пред тобой
И попросят прощения.

Израиль и Наоми. Нечто мистическое связывает их. В Судный день она, маленькая девочка, сбежала из роскошной берлинской синагоги в маленький молельный домик «штибель» на еврейской улице. Сбежала, в сущности, в мир Израиля и его отца, и, как в неком чудесном возрождении, ощутила тягу к языку иврит, на котором молились берлинские евреи в этом молельном доме. Израиль научил ее тому, что ее, оторванный от корней, отец не знал. Отец, человек современный и просвещенный, не знал, как объяснить ей, что такое иудаизм. Израиль же сумел ей это объяснить. «Иудаизм – нечто для меня мистическое, – говорил отец, – я не могу порвать с ним связь. Это – нечто вне логики, но отсечь это от себя я не в силах». Отец говорил это гостям, удивлявшимся тому, что он не принял христианство, на фоне рождественской ёлки. Израиль ее нашел запутавшейся и решил определить ее личность, придать форму ее жизни, душе, как он придавал форму любому делу и вещи.

И вот, Израиля нет, и снова она без руля и без ветрил, отброшена на обочину. Меир Хар Цион, его жена Руфь и мать Сара посетили ее. Халед с осунувшимся лицом сидит у порога ее дома. Он скорбит. В кибуце не сидят неделю в трауре, согласно еврейской религиозной традиции, но он сидел семь дней у дома Наоми, с которой пас стада, а после исчез.

Она же хочет одного: чтобы оставили ее один на один с ее Израилем. Не трогают ее разговоры о том, что она превысила всяческие нормы траура. Что они понимают?

У коммунаров сердце каменное. Одна из них просила одолжить роскошный костюм Израиля Аврами Липскому, которого посылают в Европу. Они, исходя из принципа, что все личное имущество принадлежит коллективу, забрали всю одежду Израиля из дома.