Королевство

После устранения всех рисков моего неправильного функционирования меня вновь выпускают в парк. Но возвращение происходит постепенно. Сначала мне разрешают только короткие прогулки по территории дворца в сопровождении одного или нескольких Супервизоров. Потом постепенно добавляются парады и нешумные представления, но танцевать пока нельзя, и как долго – непонятно. Вскоре добавляются приветственные встречи, но только групповые и только под присмотром. И, наконец, после неимоверного количества интервью, проверок, взвешиваний и курса питания с повышенным содержанием железа меня выпускают в мир на полный день.

Это оказалось тяжелее, чем я ожидала.

Солнце слепит глаза. Я чувствую себя не в своей тарелке. Даже посетители кажутся более шумными, чем прежде. Менее предсказуемыми. Не такими добрыми. Один мужчина отругал меня за то, что я не смогла быстро показать ему дорогу в Страну Джунглей; женщина обвинила меня в том, что я «провокационно» улыбалась ее сыну-подростку. Даже дети ведут себя из рук вон. Толкаются. Вопят. Дерутся со мной, словно я их кукла. Их игрушка.

День ото дня я чувствую себя все более вымотанной. Уставшей. Не уходит болезненная стесненность в груди. Но каждое утро, как часы, мы собираемся вместе в крытом переходе, чтобы начать все сначала.

Сверкающие платья.

Соединенные руки.

Тысячи голосов выкрикивают наши имена.

«Кая! Юми! Зара! Зэл! Ана! Надя!»

Еву не зовут, и меня каждый раз это ранит.

С того места, где я стою, мне видна табличка на новой статуе, возведенной на городской площади в честь Евы. Ее имя навеки высечено в камне.

Любимой Еве, последней из поколения. Ушедшей на покой. Навсегда в наших сердцах.

Королевство представило выключение Евы как красивое завершение истории, выпустив памятные футболки, куклы, фильмы и постеры. И это – моя вина.

Пытаясь поступить правильно… Я в реальности сделала самую ужасную ошибку.

Но еще теперь я знаю, что Ева была воровкой. Всегда и везде.

Что все это время у нее была открытка Нии, и она мне ни разу ее не показала, припрятав для себя. В конце концов, Надя нашла ее под кроватью Евы, когда ту забрали.

И теперь эта открытка – моя.

И ее тайна – тоже моя.

И они зарыты на Кладбище.

Интересно, смогу ли я когда-нибудь разгадать эту тайну или так навсегда и останусь в недоумении? И, возможно, оставляя после себя эту открытку, Ния того и хотела – чтобы кто-то продолжал помнить о ней.

Я делаю глубокий вдох, чувствуя сладкий уютный запах молока и печенья. Странного запаха гнили, как и Евы, давно уже нет. На мгновение я представляю, как раскачиваются уплотнительные машины Королевства – бьют, стучат, растирают в порошок все на своем пути в сотнях футах под землей. Почему-то мне кажется, что это – гигантские металлические сердца.

«Благодарность», – говорю я своим сестрам, выйдя на замену нашей старшей сестре.

«Благодарность», – вторят мне шесть голосов.

И я думаю о том, как странно и тревожно то, что эти металлические сердца работают на гнили.

***

Все эти дни единственное, что меня поддерживает, – это мысли об Оуэне. Я хочу видеть его, говорить с ним. Но еще я волнуюсь. Что, если он знает правду? Что, если он считает мой поступок непростительным? При мысли, что я могу потерять его дружбу, потерять единственного человека, с которым могу говорить открыто, не беспокоясь о последствиях, мне становится трудно дышать.

Мне столько всего нужно узнать у него.

Расспросить о его жизни. О Саре. О внешнем мире.

О спасении.

Прошло почти две недели с моего возвращения в мир, когда, наконец, мы встречаемся. При виде Оуэна, идущего мне навстречу по лугу, я чувствую, как в груди все сжимается и дрожит. Как здорово, что мы встречаемся в Стране Сафари – вдали от толпы, от разного шума. Все вокруг так красиво, что слова уже не нужны.

«Как ты? – спрашивает Оуэн, когда мы садимся в тени большой акации, недалеко от того места, где встретились впервые. – Спасибо, что пришла повидаться со мной. Я не был уверен, что Флер передаст тебе мое сообщение. Рад, что она это сделала».

Я уставилась на грязь – по ней ползет маленький муравей и тащит листок раз в десять больше его самого. Он двигается медленно, упорно, останавливаясь каждые несколько секунд, чтобы передохнуть. Он понятия не имеет о том, что наверху – на ветке – сидит птица и следит за ним.

«Ана?»

«В чем смысл этой жизни? – шепчу я. – В чем смысл, если кто-то может так просто взять и отобрать ее?»

«Я бы сам хотел это понять, – отвечает он. – Я все время задаю себе тот же вопрос».

В его голосе звенит грусть, и я понимаю, что он говорит о Саре. От мыслей о ней, о Ние, и теперь еще о Еве и о том, что я с ней сделала, мои глаза чувствуют жжение. Это ощущение мне уже знакомо – точно так же было в Палладиуме Палео, когда Оуэн сказал мне, что больше никогда не хочет меня видеть. Это не было правдой так же, как и оказались неправдой многие другие вещи, но воспоминание об этих словах продолжает отзываться во мне болью. И когда я дотрагиваюсь до своего лица, оно все мокрое от слез.