Короткое письмо к долгому прощанию

– Да потому, что рука на шпаге сулит то, чего он никогда не видит в театре. – И она указала на эстамп на стене французского кафе, куда привела нас после спектакля: шериф Гэррет застреливает бандита Малыша Билли. В большой темной хижине с камином и комодом стоят двое, наведя друг на друга пистолеты; у Малыша Билли в другой руке еще и нож; в его пистолете нет пламени, а вот длинная полоса огня из пистолета шерифа уже почти вонзается в него. Полная луна глядит в забранное решеткой окно, три собаки мечутся в лунном свете под ногами мужчин. На шерифе блестящие черные краги, Малыш Билли бос.

– А где Юдит? – вдруг спросил режиссер, извлекая и заглатывая пилюлю из своей походной аптечки. – Мы встретились в Вашингтоне. Она пришла за сцену и спросила, можно ли ей принять участие в спектаклях. А у меня одна из актрис как раз надумала вернуться в Европу, ее предложение было весьма кстати. Мы договорились, что она присоединится к труппе в Сент-Луисе. Собирались немного порепетировать, а послезавтра в Канзас-Сити она уже должна была играть принцессу Эболи. Но сегодня от нее пришла телеграмма с отказом.

– Откуда телеграмма?

Это Клэр спросила.

– Не знаю такого места, – ответил режиссер. – Рок-Хилл, кажется.

Рок-Хилл… Тот самый поселок, где я жил все эти дни.

– Я понятия не имею, где сейчас Юдит, – честно сказал я. – Мы разошлись.

Режиссер достал еще одну пилюлю, поменьше; он объяснил, что эту пилюлю надо принимать вместе с первой для устранения вредных побочных воздействий на нервную систему. Потом спросил, как подвигается моя новая пьеса.

– Очень трудно выписывать роли, – пожаловался я. – Только начну описывать человека, после первой же ремарки такое чувство, будто я его унижаю. В любом персонаже выискиваешь только особенности, прямо мания какая-то, свихнуться можно. Все время кажется, будто поступаешь с героями нечестно, как с собой никогда бы не поступил. Придумываю диалоги, но после первых же реплик прямо слышу, как живые люди превращаются в схемы, хлоп – и готово. Больше за драму никогда не возьмусь, лучше прозу писать буду.

– В какие же схемы они превращаются?

– Тебе, наверно, тоже знакомы такие люди, – ответил я. – Всему, что ни попадется на глаза, даже самому невероятному, они тут же найдут объяснение. Им первым делом нужно определить, что они видят; подыскав определение, они забывают об увиденном раз и навсегда. У них на все готов ответ. Суждения их, как правило, просто смехотворны, ведь далеко не на все случаи жизни уже подобраны готовые слова. Слушаешь их, и кажется, что они просто неудачно пошутили, хотя в тот момент, когда они силятся сформулировать очередное объяснение, они и не думают шутить. Вот почему, когда я пишу пьесу, первое же слово, да что там – даже первый жест кажется мне штампом и я не могу работать над персонажем дальше. Сейчас я подумываю, не сопроводить ли выход каждого персонажа появлением какой-нибудь побочной фигуры – ну, слуги, например, – которая бы поясняла происходящее. Это прямая противоположность традиционному образу мудрого наблюдателя, который комментирует события и держит в руках все нити интриги. Ибо все, что он пытается растолковать – а он пытается растолковать все, – оказывается неверным. Все, что он предсказывает, не сбывается, все его умозаключения – сущий вздор. Он выступает в качестве deus ex machina [40] там, где таковой вовсе не требуется. Стоит двум людям посмотреть в разные стороны, он уже кидается их мирить.

– Как называется пьеса? – поинтересовался режиссер.

– «Ганс Мозер и его мир», – ответил я.

Я объяснил Клэр, кто такой Ганс Мозер: это был австрийский актер, он играл всего лишь слуг, но тем не менее по ходу действия всегда исхитрялся каждому дать руководящее указание.

– Он играл человека предельно сосредоточенного, донельзя серьезного, который всегда в курсе событий и лишь изредка, затевая очередную хитрость, лукаво улыбается. В фильмах с его участием все только и ждали, когда же он снова появится в кадре.

Я говорил долго, и от этого, похоже, ко мне вернулось ощущение реальности. На соседнем столике в пепельнице валялась целлофановая обертка сигары. Длиннющая, должно быть, была сигара! Я засмеялся. Клэр взглянула на меня, и нас повлекло друг к другу. Женщина за стойкой стукнула обратным концом шариковой ручки по клавише кассы, из кассы выскочил ящичек и уперся ей в живот. Режиссер сонно глядел на меня из-под сонных век, белки его глаз отливали нездоровой желтизной. Я бы с радостью обнял его за плечи, но боялся напугать.

– Ей понравилось, как в нее воткнулся ящик, – произнес он многозначительно и громко.

Я чуть было его не одернул, но тут же понял, что он просто изображает придуманного мною слугу.