Короткое письмо к долгому прощанию

Я лежал в темноте, и внезапно, уже в полусне, мне стало горько оттого, что у меня отняли деньги. Не то чтобы я жалел о них, нет, просто это была неуправляемая физическая боль, и никакие доводы рассудка не могли ее унять: из меня вырвали кусок, и эта пустота теперь долго будет зарастать. Не хотелось ни о чем думать. Во сне кто-то свалился в огромную лохань, в которой мыли помидоры. Он исчез под помидорами, и я смотрел на лохань, которая почему-то уже стояла на сцене, и ждал, когда же он снова вынырнет. «Еще хоть одно переживание – и я лопну», – громко сказал я себе во сне.

В Орегоне на следующий день шел дождь. Хотя это строго запрещалось, я, стоя в своей соломенной шляпе у выезда из портлендского аэропорта, прямо на обочине ловил попутную машину в горы, до Эстакады. Самолетом авиакомпании «Вестерн-эрлайнз» я прибыл сюда с посадкой в Солт-Лейк-Сити; всю дорогу меня не покидало чувство, будто я чей-то двойник и передвигаюсь в абсолютной пустоте. Мне случалось читать про людей, перенесших шок: они потом еще долго жуют пустым ртом. По-моему, примерно так же и я очутился здесь, в Орегоне.

В конце концов нашелся овощной фургон – он вез салат из Калифорнии в горы, – водитель которого согласился подбросить меня до Эстакады. «Дворник» расчищал ветровое стекло только со стороны шофера, так что дороги я почти не видел. Но меня это вполне устраивало – голова раскалывалась. Иногда удавалось забыть о боли, но при вздохе она всякий раз напоминала о себе. Шофер был в ковбойке, из-под нее виднелась застегнутая на все пуговицы нижняя рубашка. Видимо, ему все время не давал покоя назойливый мотивчик, он то и дело распрямлялся на сиденье, словно готовясь запеть, но вместо этого только выстукивал мелодию пальцами по рулевому колесу. Он так и не запел, лишь однажды, когда мы поднялись уже довольно высоко и дождь постепенно перешел в снег, принялся насвистывать. Сперва снег подтеками сползал с ветрового стекла, потом залепил его сплошь.

Эстакада лежит на высоте чуть больше километра, жителей в поселке тысячи полторы, большинство заняты деревообработкой. Я поймал себя на том, что разыскиваю глазами таблички телефонов «Скорой помощи», пожарной команды и полиции. У въезда в местечко, в котором всего-то и было что две тихие провинциальные улочки да один перекресток, расположился мотель. На него-то и ткнул мне водитель. Я снял комнату на ночь, это обошлось в пять долларов. Я проспал до вечера, а когда проснулся, то не встал, а просто скатился с кровати. Потом мне стало холодно на полу, я накинул плащ и принялся прохаживаться перед включенным телевизором. Изображение плыло – Эстакада со всех сторон окружена горами. Я спросил у портье, как пройти к общежитию для бессемейных рабочих. Придется идти через сугробы, снегоочистительные машины в эту пору уже не работают. В местечке почти не осталось деревьев, лишь кое-где попадалась ель, сохраненная скорее как символ и пугавшая случайного прохожего высвобожденным взмахом своих лап, когда с них опадали тяжелые шапки снега. Еще несколько елей уцелело возле памятника пионерам-поселенцам, проходя мимо, я слышал, как там шушукается любовная парочка. Занавески повсюду задернуты, смрадный пар вырывается из вентиляторов кафе и решеток сточных канав, вокруг которых уже подтаял снег. Открытая дверь аптеки: человек с забинтованным большим пальцем пьет кофе.

Лампочка над входом в ту часть барака, где жил Грегор, перегорела; наверно, снег на патроне подтаял, и получилось короткое замыкание. Я потопал ногами, обивая комья снега с ботинок, но никто не вышел ко мне. Дверь не заперта, я вошел. Внутри почти совсем темно, только уличный фонарь освещает комнату. Я подобрал с пола листок бумаги, полагая, что это записка для меня, и включил свет. Это была телеграмма, которую я отправил брату с дороги.

На столе разбросанная колода карт, немецких, с пестрыми рубашками, рядом маленький будильник, опрокинувшийся, видимо, от собственного же звона. На спинке стула два длинных обувных шнурка, все в коросте грязи, на другом стуле – пижамные штаны. Эту пижаму Грегор когда-то унаследовал от меня. Сверху на штанах разложен носовой платок с вышитыми цифрами – 248, мой номер в прачечной интерната. Этому платку не меньше пятнадцати лет.

Шкаф раскрыт настежь, от крючка на внутренней стороне двери к трубе печурки протянута веревка, на ней кое-как, наспех, развешаны кальсоны и носки. Я потрогал вещи, они были совсем сухие и уже жесткие на ощупь. На холодной печурке – блюдечко, в нем – кусок прогорклого масла с вдавленным отпечатком большого пальца. В шкафу – несколько проволочных плечиков, на каких возвращают сорочки из прачечной; на некоторых – выстиранные, но не выглаженные рубашки, разорванные по шву под мышками.

Постель не застлана, на простыне – серые пятна убитой моли, одна моль и сейчас ползла между двумя складками. Под кроватью пустые пивные банки.

На подоконнике – флакончик жидкого мыла, вокруг – следы кошачьих лап.