Короткое письмо к долгому прощанию

На окраине в стеклах домов отражается море. Не может быть: и здесь выжженные урны! Перед одним из домов вращается бело-голубой цилиндр: парикмахерская. Там только одна посетительница, глаза скрыты колпаком фена, парикмахерша на корточках покрывает лаком ногти на ногах. Она раздвинула пальцы, скрюченные, с мозолями на суставах, и по этим пальцам я узнаю Юдит: еще девчонкой она работала продавщицей и тогда испортила себе ноги. Теперь я замечаю возле стойки гардероба и ее дорожную сумку коричневой замши, она полуоткрыта, наверно, Юдит доставала оттуда накидку, которая сейчас у нее на плечах. Накидка из парчи, и она мягко светится в лучах заходящего солнца. «Она, значит, поехала в Америку со своей накидкой для парикмахерской», – подумал я. Пока парикмахерша красила ей ногти, теперь уже на руках, я смотрел, как Юдит двумя пальцами одной ноги почесывает большой палец другой. Сон: просыпаешься утром и выплевываешь изо рта дождевого червя. Я не мог оторваться. Вдруг Юдит выпрямилась в кресле – она гневно встрепенулась, словно заранее что-то решив и предвкушая последствия. В непостижимых глубинах моей памяти отозвался хлопок пробки, вытащенной из бутылки зубами. Парикмахерша подняла глаза, еще подслеповатые оттого, что она так низко склонялась к пальцам. Я быстро отскочил от окна.

Рыбий скелет, застрявший в прутьях решетки над сточной канавой; плесень в щелях между бетонными блоками; люди выходят на порог, смотрят на небо и заходят обратно. Еще один памятник пионерам-поселенцам перед зданием супермаркета, на сей раз – в виде бочек жидкого мыла и свиного сала с надписями, повествующими об основании поселка. Пьяный с расстегнутой ширинкой, откуда выглядывает голое тело, вынырнул из-за угла и пошел прямо на меня. Я посторонился, и он, споткнувшись на том месте, где я только что стоял, шлепнулся прямо в лужу.

Уже зажглись фонари дневного света, а ведь еще не стемнело. Одна трубка мигает. Во рту у меня застрял волосок, я никак не могу от него избавиться. Но это даже кстати – по крайней мере, есть чем заняться во время ходьбы. Иногда я пускаюсь бегом. Я иду по набережной, домов здесь уже нет. Вот наконец и две черных скалы в море. Я пересекаю улицу и, дойдя до площадки, которая помечена на открытке, ставлю чемодан и сажусь на него. Солнце только что закатилось, поднялся ветерок. Оказывается, это и смотровая площадка, и автобусная остановка. Нет-нет да и проедет машина. Я смотрю на каменистый пляж, он внизу, подо мной; среди прибрежных камней в пене плавают щепки. Площадка огорожена парапетом. Неподалеку от меня стоит женщина, около нее слабоумный ребенок, он то и дело норовит вскарабкаться на парапет, женщина его оттаскивает, а он, глядя на море, вопит что-то нечленораздельное. Подошел автобус с табличкой «Бэй-Сити», они садятся в автобус, а я остаюсь в одиночестве.

Передо мной Тихий океан. Вода еще поблескивает, отражая последние лучи света, но уже почернела. Я пытаюсь воскресить в памяти первое впечатление, снова увидеть отвесную серую скалистую стену. Но сколько ни бьюсь, передо мной по-прежнему все та же плоская морская равнина.

Первое впечатление от Юдит: почему я не могу его в себе вызвать? Где оно, радостное влечение, что окрыляло меня, делало легче пушинки? Не оно ли должно было навсегда остаться мерилом наших отношений? Я забыл о нем, мы теперь способны смотреть друг на друга только с искаженными злобой лицами.

Еще один взгляд на море: его зияющая пустынность, казалось, вот-вот целиком поглотит меня. Клочья тумана ползут над пляжем. Я не чувствовал своего тела, оно точно расползалось на части, разъезжалось в разные стороны, и нечем было заполнить эти расширявшиеся промежутки, бестелесность которых вызывала чувство дурноты. Измочаленный, зачуханный, жалкий… Я слишком долго с удобствами располагался во всех мыслимых позах отчуждения; слишком долго обосабливался от всех, низводя их в ранг «существ». Это существо, говорил я про Юдит, эта тварь. Этот, эта, это. Я зажал руки коленями и весь съежился. Низко над набережной пролетел вертолет, вспышки его мигалки пунктиром прочертили асфальт.

Стало совсем тихо. Только откуда-то очень издалека донесся гул самолета, едва различимый; чтобы расслышать его, пришлось напрячь слух до боли в затылке.