Короткое письмо к долгому прощанию

Настенный календарь из Австрии, цветная фотография нарциссового поля, на его фоне – женщина в плетеной шляпе. Под фотографией штамп магазина нашего родного поселка.

Фото на календаре…

В детстве мы видели так мало, а жизнь наша была так скудна событиями, что мы готовы были радоваться даже новой картинке на настенном календаре. Осенью мы дождаться не могли прихода страхового агента, который взимал годовой взнос, но в качестве вознаграждения оставлял календарь страховой компании – уже на следующий год и обязательно с новой картинкой.

Так неужели брат до сих пор просит высылать ему в Америку новый календарь?… С новой картинкой?

Мысль об этом оказалась до такой степени нестерпимой, что новое чувство тотчас же вытеснило ее, и мне стало легче. Я положил телеграмму на стол и очень осторожно, стараясь ничего не сломать, разгладил ее другой рукой.

Уже выходя, я заметил на полу возле корыта низкие полуботинки с парусиновыми мысками, почти полностью вмявшимися вовнутрь. У нас про такие говорили: «Каши просят». Остроносые ботинки, по моде десятилетней давности… По двору бойни носятся ребятишки с воздушными шарами, помощник мясника поднял и подержал мальчонку над тушей забитой свиньи… Не оглядываясь, то и дело поскальзываясь на утоптанном снегу, я уходил по главной улице Эстакады, прочь, прочь.

Было так тихо, что я все чаще останавливался, прислушиваясь. Неоновые вывески «Пиццерия» и «Бензин» застилает пар. Далеко за поселком мерцает экран открытого кинотеатра для автомобилистов, на нем – только мелькание света и тени, звука совсем не слышно. Я зашел в зал игральных автоматов, но мне тут же расхотелось играть. И все же я переходил от автомата к автомату, рассеянно следя за бегом шариков. Я вдруг ясно понял, что любые виды игр теперь уже не для меня: просто невозможно представить, чтобы я еще хоть раз подошел к такому вот автомату, или перетасовал карты, или выбросил кости. Внезапно все это для меня кончилось. Я устало опустился на табурет рядом с пьяным, тот спал, привалившись к стене, все лицо в поту, рубаха нараспашку, в ямку над ключицей набегает пот и время от времени ручейком стекает вниз. Пьяный раскрыл глаза, часто-часто заморгал, пока зрачки не приспособились к свету… шкурки освежеванных зайцев… я вышел.

В мотеле я сразу прошел в ванную вымыть руки. Взявшись за кран горячей воды, заметил, что он еще теплый. Значит, из него недавно текла вода?

Отступив на шаг назад, я осторожно повернул кран. Сперва он зашипел, потом выплюнул в раковину сгусток пузырящейся, кипящей жижи. Несколько капель брызнули мне на брюки и мгновенно проели маленькие дырочки с черным ободком. Прекрасно! Я кивнул словно в знак согласия. Я видел, что поцарапана нарезка обоих кранов, осторожно повернул кран холодной воды, отскочил и подождал, пока вся кислота не вытекла. Потом, мо`я руки, заметил, что со стаканов для питья сорвана целлофановая обертка – это надо понимать как заботливое предложение выпить водички, чтобы успокоиться. Я уставился на эти стаканы: предметы из другого мира, с другой планеты.

На ночь я оставил дверь в мою комнату открытой. Один раз мне даже послышались шаги под окном. Но это был всего лишь мотылек, заплутавший между оконным стеклом и занавеской. Впервые за долгое время я спал вообще без всяких снов.

Проснулся я сам не свой, ничего вокруг не узнавая. Потом спозаранку отправился на лесопильню, где работал брат. В воздухе по-прежнему висел смрад, талая вода под решетками сточных канав бурлила и чавкала. Ничего не узнавая и здесь, я брел среди чужих домов словно среди чужих мыслей. Это было невыносимо, я снова пустился бегом. Как обычно подыскиваешь слово, точно так же я сейчас искал глазами какой-нибудь вид, который бы вернул мне прежнее ощущение реальности. Вот обугленные пни; вот склоны гор, местами, на вырубках, совсем облысевшие; вот выжженные урны. Потом, уже в поле, солома, она похрустывает под ногами на разогретых солнцем проталинах. Я по горло сыт умствованиями о собственной персоне; только я подумал об этом, как тут же представил себя чревовещателем и услышал, как мой живот вместо меня начал перечислять все, о чем я сейчас не желал знать. Навстречу шла девочка с бутылкой молока – на удивление тощая; и тут же вместе с удивлением все во мне встало на свои места.

Лесопильня находилась в ложбине, по которой протекает речка Клакэмас. Возле ревущей деревосушильной установки работала группа мужчин, они снимали кору с толстенной ели. Среди них я уже издали различил фигуру брата. Стоя на дереве, он просовывал ломик поглубже в щель между корой и стволом. Я остановился на пригорке и оттуда наблюдал за ним. Он был в перчатках и вязаной шапочке. Он наваливался на ломик, при этом нога, которой он упирался, то и дело скользила по голой древесине очищенного ствола. Второй рабочий тоже поддел кору ломиком и приналег со своего конца – кора отвалилась длинным пластом. После этого они топорами стесали кору вместе с сучьями и побросали все это в кучу.