Короткое письмо к долгому прощанию

Я оглянулся и увидел Юдит; с сумкой в руке она выходила из-за последних домов Туин-Рокса. На другой стороне улицы она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево, потом перешла. Она в косынке, должно быть, волосы еще не совсем просохли. Все, что было за ее спиной, уже почти скрыла тьма. Она навела на меня револьвер. «Она принимает меня всерьез, – подумал я. – Нет, честное слово, она принимает меня всерьез». Юдит взвела курок. Звук до неправдоподобия тихий, кажется, я слышал его не наяву, а только в воображении. Я испепелен, от меня осталась одна оболочка, готовая рассыпаться от малейшего прикосновения, превратиться в горстку золы. Так вот, значит, как это бывает… И ради этой минуты я, оказывается, родился на свет… Глубоко разочарованный, я встал с чемодана и пошел ей навстречу. С застывшими лицами, как два истукана, мы приближались друг к другу. Вдруг она разом отвернулась от меня и закричала – пронзительно, как закатившийся в истерике ребенок, пока у нее не перехватило дыхание. Я замер, ожидая повторного крика, я знал, она должна закричать еще раз, так же громко; но она безмолвствовала, только захлебывалась рыданиями, ее душили слезы. Я разжал пальцы и вынул револьвер из ее руки.

Мы стояли друг подле друга, переминаясь с ноги на ногу, угрюмые и растерянные. Я выбросил револьвер далеко в море, он ударился о скалу, раздался выстрел, в воде зашипело. Юдит, прижав кулачок ко рту, мяла губы костяшками пальцев.

Мы ходили взад-вперед. Стоило одному остановиться, другой принимался ходить. Настала ночь. Сияя ярко освещенными окнами, к нам подрулил междугородный автобус. Пассажиров в нем было совсем немного, они сидели, запрокинув головы на подушки кресел. Водитель махнул нам. Я спросил, далеко ли он едет, он ответил: «На юг». Мы сели и уже на следующее утро были в Калифорнии.

Кинорежиссеру Джону Форду было тогда семьдесят шесть. Он жил на своей вилле в Бэль-Эйр неподалеку от Лос-Анджелеса. Уже шесть лет как он не снимал фильмов. Вилла его построена в колониальном стиле, большую часть времени он проводит на террасе в беседах со старыми друзьями. С террасы открывается вид на долину, где растут апельсиновые деревья и кипарисы. Для посетителей выставлен длинный ряд плетеных кресел, перед каждым табуреточка для ног, покрытая индейским ковриком. Кресла располагают к беседе, сидя в таком кресле, сам не замечаешь, как начинаешь рассказывать истории.

Джон Форд весь седой, лицо избороздили глубокие морщины, в складках прорастала белая щетина бороды. Один глаз закрыт черной повязкой, другой мрачно смотрит прямо перед собой. Он то и дело сует руку под подбородок, ослабляя шейный платок. На нем темно-синяя куртка и широкие брюки цвета хаки, на ногах – светлые парусиновые туфли на толстой резиновой подошве. Когда он говорит, даже сидя, он держит руки в карманах. У него все просто, без церемоний. Закончив очередную историю, он поворачивается к нам всем телом, к Юдит и ко мне, чтобы видеть нас своим единственным глазом. Голова у него крупная, лицо серьезное, он никогда не улыбается. В его присутствии все становились серьезными, даже когда он рассказывал о смешном. Иногда он поднимается с кресла, чтобы собственноручно подлить Юдит красного калифорнийского вина; передо мной поставлена бутылка бренди, я угощаюсь сам. Потом к нам вышла и его жена Мэри Фрэнсис; как и он, она уроженка северного штата Мэн на восточном побережье, как и он, происходит из семьи ирландских переселенцев; она слушала его вместе с нами. С тенистой террасы приятно смотреть на свет; небо со всех сторон затягивали грозовые тучи.

– В деревне моих родителей в Ирландии есть лавка, там торгуют всякой всячиной, – рассказывал Джон Форд. – Мальчишкой я часто туда бегал за покупками, и на сдачу вместо мелочи мне всегда давали карамельки, там стояло целое ведро таких карамелек. Несколько недель назад я снова там побывал, прошло уже больше пятидесяти лет, я зашел в эту лавку купить сигар. И что вы думаете? Продавщица сунула руку под прилавок, где стояло ведро, и высыпала мне горсть карамели вместо сдачи.

Многое из того, что я за время поездки услышал об Америке от Клэр и других, Джон Форд повторял. Суждения его для меня не новы, но он всякий раз иллюстрирует их историями, чтобы показать, откуда эти суждения пошли. Часто, когда его спрашивают о чем-то отвлеченном, на первый взгляд может показаться, что он уходит от вопроса, тут же принимаясь рассказывать о частностях, прежде всего – о конкретных людях. Любой вопрос об Америке вообще ассоциируется в его памяти с живыми людьми, которых ему довелось знать. Он никогда не высказывает своего к ним отношения, только дословно воспроизводит их слова и поступки. И по имени почти никого не называет – только друзей.