Коровы

Трагедии и комедии, которых насочиняла художница Вилли, опираясь на те иллюзорные чувства, которые приобрели потусторонние призраки в процессе своей деградации, совершенно потеряв сущностную ориентацию, не шли теперь ни в какое сравнение с тем Божественно-первородным, кристальным по своей чистоте представлением, исполняемым Фигулиной, и об этом откровенно и прямо высказался Хозяин, добавив к тому же, что после знаменитого смешного вопроса Вилли, на который даже непостижимый, недосягаемый разум Создателя и Намерения не смог бы ответить, тему всяческих представлений он, Хозяин, внимательно изучил, воспользовавшись проекционными сведениями скотины и Пастухов, посещающих ирреальность, и пришел к выводу, что еще задолго до Вилли древний театр проекций со своими страстями умудрился испохабить все сущностное, поставив в основу свою — иллюзорное, не имеющее отношения к Божественному, но вот теперь, благодаря Фигулине, представления которой, несомненно, с помощью сущностей отобразятся в потустороннем нигде, театр этот вернется к своей изначальной основе, к сценам безмолвных Божественных актов скотской реальности… Подслушиватель донес мнение высшего разума до ушей всей скотины и Пастухов, и Вилли, узнав эту новость, почувствовала конкуренцию, которая как понятие, кстати, проникла в иллюзию из реальности, где кони, быки и бараны всегда соревнуются в тупости, силе и скорости, и припятилась, наконец, на поляну, помахивая перед собою хвостом. Вид у нее был такой важный, что, казалось, она вот-вот закурит козу; в виде ее не хватало только проекционных очков. Как только Фигули́на сделала свое дело и вышла из туалета под одобрительное мычанье, ржанье и блеяние собравшихся на поляне, Вилли скептически промычала: «Не верю!..» И, как опытный комик и трагик, дала наставления: входить в туалет все же сначала передом, разыгрывая свою ошибку, делать вид, что выбраться никак невозможно, а осел пусть так и кричит: «Мне бы такую жену! Наверное, это ослиная сущность!..» — и пусть прыгает сзади на Фигулину, изображая бесчувственную попытку схлестнуться с попавшей в неудобное положение коровой. Сбегали за Джигитом, оторвав его от вечных раздумий, и тут же при зрителях устроили репетицию. Осел навалился — правда, в этот раз несколько медленно, философски, — Фигули́на взбрыкнула — стараясь, разумеется, не ударить осла, который все же отскочил уже резво, опасаясь попасть под коровье копыто, — сделала вид, что с трудом пытается выйти, покрутила своим внушительным задом и, выбравшись из постройки, развернулась и, пятясь, проделала дальше то, что и делала много раз к удовольствию скотины. Так и оставили… Высший разум, покровительствуя затеянному, перевел осла из свободнопасущегося в «привязанного» к облагораживанию Фигулиной поверхности, — что осел счел чрезвычайно престижным, чувствуя теперь значительность не только своих ослиных мозгов, но и великолепного тела, и не отлучался и на миг от поляны, был всегда наготове. Представление было дано бесконечное множество раз и усилило свой эффект, когда действия прибавилось: Фигулине с одобрения Хозяина наконец переправили из потусторонней иллюзии через межплоскостное пространство трусы, которые она так долго выпрашивала, и к скотскому театру приставили специального Пастуха, который разоблачал Фигулину, вешал ее трусы на специальную жердь, воткнутую в поверхность слева от туалета, а после спектакля снова натягивал на нее это странное для реальности одеяние. Скотина воспринимала это не как вычурность Фигулининой сущности, но как насмешку коровы-актрисы над иллюзорной условностью, с большим артистизмом воспроизведенной Божественной сущностью в пространстве реальности. Коровы особенно восхищались Фигулиной-актрисой, ценили знакомство с ней и жертвовали ей свои украшения, которые, в свою очередь, Фигули́на жертвовала истощенным и никому не нужным коровам, плетущимся позади карнавального стада… Но миновал пик популярности этого своеобразного театра, зрителей становилось все меньше, и наступил тот момент, когда и сама Фигули́на призналась, что ей до дикости надоело давать представления на одной и той же поляне, и заявила, что если ей соорудят переносной туалет, то она продолжит игру, двигаясь от столба к столбу по великим кругам… Хозяин, взвесив все за и против, счел подобное невозможным, поскольку в реальности отсутствовала телега, на которой можно было бы перевозить туалет, и, оставив эту корову свободнопасущейся, то есть не обязанной двигаться с каким-то стадом или гуртом, вернул ее с малого круга на те большие круги, которые совершает по плоскости основная масса скотины. И Фигули́на покинула это место и больше не возвращалась сюда, как и осел, который от грусти, вдруг объявшей его при виде опустевшего славного места, стал ходить на границу пустыни, подружился с верблюдом и увлекся небесными миражами, истолковывая их своим ослиным умом крайне необычайно, — чем посеял в верблюде сомнения в правильности верблюжьего взгляда на мир. Фигули́на же не изменила своему поведению, продиктованному проекцией, возобладавшей над сущностью, и потребовала вскоре еще и нагрудник, лифчик-мешок для вымени, не дающего молока, платок для утирки носа, а потом и косичку на хвост. Уважая заслуги этой странной коровы, Пастухи с одобрения Хозяина переправили из иллюзии все, что она попросила, заплели ей косичку, но когда Фигули́на потребовала еще и носки на копыта — ей отказали, посчитав, что это уж слишком, к тому же носки будут моментально изнашиваться… Так что, телки, можно сказать, место это быльем поросло, туалет одичал, но идущие впереди двойники вашего прошлого наблюдают Фигулинины представления именно так, как я вам о них рассказал.