Корсар

— Я только совершаю свой долг, — сказал Наримаза.

Виконт Хирата опять опустился на колени рядом со своим гостем. Теперь он держал в руках кинжал, обернутый, как и меч, в шелковую бумагу.

Он улыбнулся.

— Для меня большая радость, что я могу сегодня умереть по своей доброй воле, — сказал он. — Победа наша так окончательна, что империя может легко обойтись без одного из своих подданных — а тем более без такого бесполезного.

— Я поздравляю вас, — сказал мичман. — Но позвольте мне не согласиться с вашей скромностью. Я, напротив, думаю, что ничем нельзя было бы вознаградить ту потерю, которую понесет империя, если бы вы только не завещали нам безупречного примера — он останется и будет жить среди нас.

— Я весьма обязан вам, — сказал Хирата.

Он отвернулся и очень медленно вытащил лезвие кинжала из ножен.

— Пример маркиза Иорисака гораздо более велик, чем мой.

Он дотронулся пальцем до отточенного лезвия. Бесшумно мичман поднялся с бархатного четырехугольника и, став позади виконта, двумя руками взялся за рукоять меча, обнаженного, как и кинжал…

— Гораздо более велик… — повторил виконт Хирата.

Он сделал чуть заметное движение. Наримаза, склонившийся к нему, больше не видел лезвия кинжала… Живот был распорот по всем правилам искусства… Уже вытекало немного крови.

— Поистине, гораздо более велик… — еще раз повторил виконт Хирата Такамори.

Он говорил все так же ясно, хотя много тише. У него слегка дернулся угол рта — первый признак жестокого, но стоически сдерживаемого страдания.

Отставив назад правую ногу, согнув левую в колене, Наримаза вдруг быстро выпрямился с напряжением всего торса, бедер и обеих рук — отрубленная одним ударом голова виконта Хирата Такамори скатилась на белый пол…

Через секунду меч поднялся: лезвие порозовело от крови.

XXXI

У каменной лестницы, взбиравшейся по холму к предместью Диу Джен Джи, Жан-Франсуа Фельз отослал свою куруму и начал подниматься по знакомым ступеням.

Шел дождь. От самого Моги до Нагасаки он шел не переставая. В продолжение четырех часов два носильщика — курумайи — бежали по грязи и по лужам, не замедляя свой бег и не прерывая путешествия, за исключением небольших остановок у чайных домиков, чтобы напиться чаю, и у лавчонок башмачников, где надо было менять сандалии. И хорошим ходом они въехали в город, забрызгивая грязью оба тротуара Фуна-Дайку маши. Обычная толпа наполняла торговый квартал. Улицы кудрявились зонтами.

Но лестница Диу Джен Джи была как всегда пустынна. И Фельз, спеша под проливным дождем, добежал до дома с тремя фиолетовыми фонарями, не попавшись на глаза никакому прохожему, который бы подивился, что «кэ тоджин» (глупый варвар) стучится в дверь знаменитого китайского мандарина, не впускавшую, обычно, и самих японцев.

— 12 часов… — посмотрел на часы Фельз, раньше чем постучаться.

Он боялся быть некстати. Курильщики опиума обыкновенно засыпают много позже рассвета и не любят, чтобы их будили раньше захода солнца. Правда, для путешественников обычаи делают иногда исключение.

— Кроме того, — подумал Фельз, — прежде всего, по правилам, следует повиноваться воле старцев… А престарелый Чеу Пе-и ясно и определенно вызывает меня к себе: в этом, по крайней мере, его письмо не оставляет никаких сомнений.

Как всегда — дверь открылась, появился слуга, одетый в синий шелк. Затем она опять заперлась и вновь открылась по истечении времени, требуемого законами вежливости, и Фельз, обождав ровно столько времени, сколько следовало — ни больше ни меньше — удостоверился, что он прибыл в надлежащий час.

Действительно, Чеу Пе-и, получивший накануне огромное количество важных донесений и известий, решил отказаться от сна на время, что будут продолжаться эти события. Он курил, вместо того чтобы спать и таким образом боролся без труда с усталостью; его бодрствование продолжалось уже тридцать шесть часов.

Он вышел навстречу посетителю и принял его со всем надлежащим церемониалом, причем Фельзу не удалось подметить никаких следов утомления или бессонницы на пергаментно-желтом лице со впалыми щеками и безгубым улыбающимся ртом.

Потом, в курильной комнате, обтянутой желтым атласом и вышитой с потолка до пола благородными философскими изречениями, написанными красивыми буквами из черного шелка, выпив горячего вина, принесенного, по правилам учтивости, ученым прислужником в шапочке с бирюзовым шариком, Жан-Франсуа Фельз и Чеу Пе-и легли посреди груды подушек и шелковых тканей на три одна на другую положенные циновки, тоньше льняной ткани.

И начали беседовать друг с другом, разделенные курильницей с опиумом. Они беседовали, соблюдая благопристойность и традиционные правила, в то время как два мальчика, коленопреклоненные у них в изголовьи, разогревали над зеленой лампадой тяжелые капли, свисавшие с кончика иголок, и клали готовое тесто на головки трубок из серебра, слоновой кости, черепахи или бамбука.