Корзина спелой вишни

…Над горами вставало взрослевшее утро, когда Мухтар завел мотор и неуклюжий БелАЗ, превозмогая тяжесть облепившего его снега, медленно отделился от сугроба, словно вышел из него, как орех из скорлупы, осторожно двинулся по расчищенной дороге. И не успел Мухтар доехать до ее края, за которым снова начинались барханы снега, как услышал шум бульдозеров. А вскоре показались и они сами. Спасительные бульдозеры! Неуклюже шевеля гусеницами, они, как танки освободительной армии, шли навстречу, оставляя за собой широкую утрамбованную дорогу.

…Уже лиловые зимние сумерки разлились по городу, когда Мухтар, сдав женщину с девочкой в больницу в Гоцатли и выгрузив столбы чуть повыше аула Чалда, въехал в Махачкалу. Увидев горящую зелеными буквами вывеску «Столовая», он вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел.

Дважды ГАИ останавливала машину, потому что Мухтар непозволительно превышал скорость.

На стройку, где работала Рисалат, он ворвался обросший, с обострившимися скулами, с постаревшим, осунувшимся лицом, на котором лихорадочно горели ввалившиеся глаза.

Неудивительно, что девушка, к которой он обратился, отшатнулась от него:

— Рисалат? А ее… она… отпросилась у бригадира. Ей нужно было к врачу.

«Буду ждать семь понедельников, а на восьмой будет уже поздно», — стучало в висках.

В больницу он ворвался как сумасшедший.

— Мне Билалову Рисалат. Она сегодня поступила.

Девушка долго, мучительно долго, нестерпимо долго просматривала книгу записей. Наконец она захлопнула книгу и, не глядя на Мухтара, сказала:

— Билалова в седьмой палате.

У Мухтара оборвалось сердце. Неужели уже поздно? Неужели он опоздал? Он рванулся в глубь коридора, но остановился от окрика девушки.

— Вы куда, товарищ? Туда нельзя.

«Буду ждать семь понедельников. А на восьмой уже будет поздно».

Видимо, убитый вид Мухтара смягчил сердце дежурной.

— Вам Билалову? — переспросила она. — Так бы и сказали. Сейчас позову.

Это «сейчас» показалось Мухтару вечностью.

С треском передвигалась стрелка на стенных часах. Вспыхивал и опадал звоном телефон. Порывы ветра залетели в приотворенную форточку. Откуда-то доносился слабый звон: то ли посуды, то ли медицинских инструментов. И от этого звона у Мухтара обрывалось сердце.

«Буду ждать семь понедельников. А на восьмой уже будет поздно».

Она вышла в буром, застиранном, длинном, до самого пола, халате. Он никогда еще не видел ее в длинной одежде. Может быть, потому она показалась ему чужой и взрослой, даже немолодой. И кос не было. Потом он увидел, что она их просто собрала на затылке жгутом.

Она шла ему навстречу с одного конца коридора. А он — с другого. И когда они наконец поравнялись, в ее лице не было ни удивления, ни радости. Это было совсем другое лицо, не то, которое он знал.

И, смешавшись, он сказал этому чужому, строгому, какому-то опустошенному лицу:

— Вот… я приехал… сегодня же понедельник.

— Да, но восьмой, — ответила она. Голос ее прозвучал глухо и ровно.

— Я опоздал? — спросил он, замирая.

Она молчала.

— Скажи, я опоздал? — снова повторил он.

И тогда, глядя на него, как сестра на младшего брата, как мать на провинившегося сына, она медленно покачала головой.

Он все понял: что спасен, что прощен, что не опоздал, что жизнь продолжается.

Он подхватил ее на руки и понес по длинному больничному коридору мимо остолбеневшей медсестры, которая, опомнившись, закричала вдогонку: «А халат-то, халат, казенный ведь…»

Он посадил ее в машину, завел мотор.

А потом она плакала, уронив голову ему на плечо. И снова была той, прежней, маленькой Рисалат, которая нуждается в его защите. А он — спокойным и сильным Мухтаром, снисходительным к женским слабостям.

— Куда ты меня везешь? — встрепенулась она, протирая ладонью стекло и всматриваясь в темноту.

— В горы, к моим родителям.

— Ты с ума сошел!

…Вот и кончился понедельник — тяжелый день, как говорят в народе. Но для Мухтара и Рисалат он был счастливым.

Утро следующего дня встретило их ослепительным солнцем и ослепительным снегом. Аул Мухтара переливался на солнце чистейшим шелком. Словно кто-то расстелил на земле огромный белый тастар. Он остановил машину у гумна, так как дальше его неповоротливый БелАЗ проехать не мог. А дом его возвышался над самым аулом, как замок. И по этому шелковому снегу он провел Рисалат от гумна до ворот своего дома, как принц свою принцессу. Он открыл ворота так, как всегда открывал их в детстве: шумно, рывком, сразу обе створки, словно он не пролезал в одну. Мать всегда говорила, что по тому, как открываются ворота, она всегда узнает Мухтара.

В этот утренний час мать доила во дворе корову. Услышав двойной скрип ворот, она подняла голову и увидела сына.

— Мухтар! Не может быть?! Недаром вот уже целую неделю у меня чесалась бровь!

Она протянула к нему руки. Платок упал с ее головы, и он увидел, что волосы ее белы, как этот снег. А ведь когда он уезжал, в ее черных волосах только кое-где просверкивали сединки, как ранняя, нестойкая изморозь.