Косьбище

– Да чего, он же у дверей стоит, сходит — не сломается. Давай, глянь там…

Теперь дрючок в сторону Ивашки. Как я со своими, со слугами верными… Как укротитель с дикими зверями на арене. А он же мне жизнь спас. И ещё спасёт. Если удержу его… «в воле моей».

– Поднял задницу. Дошёл до коней. Глянул. Вернулся. Делай.

Сидит, смотрит. А у меня уже губы пляшут. Не как от сдерживаемого плача, а как в святилище было — зубы обнажают и подёргиваются. Господи, я же его убью. Прямо здесь. Ножиком засапожным зарежу. Своего первого «верного». Спасителя и учителя. Если не сделает «по слову моему».

Ивашко выдохнул, опустил глаза, неловко поднялся, бочком протиснулся к выходу, вышел во двор. Ноготок с Николаем глаз не поднимают, в пол смотрят. Им — стыдно. Им-то что? А — стыдно. Как бывает стыдно гостям, попавшим под семейный скандал хозяев. Но ни один — ни слова в защиту. Так-то, Ванюха: «Разделяй и властвуй».

Ивашко вернулся, сел молчки в углу, глаз не поднимает. Все молчат. Каждый в свой угол глядит. Как на похоронах. Так ведь и похоронили. Идею «свободы, равенства, братства» в отдельно взятом коллективе. Хозяин здесь — я. И мне решать — кому из них сколько «вятшести» дозволено иметь.

Ну вот, уже и в избу зовут. И прямо к столу. Правда, ещё не накрытому. Только хлеб нарезанный на доске, да ложки. Класс. Одному ложки не хватает. Объяснить — кому? И места на лавке мало. Лады, этно-ритуально-этикетствующие предки… — это даже забавно. Где-то кому-то.

Остался стоять у порога. Теперь Николай включился. Ну, конечно, я же Ивашку уел, следующий по старшинству, по сроку выслуги у меня, пытается взять власть в свои руки. В свойственном ему стиле:

– Ты, боярыч, присядь там. Чего стоять-то? В ногах правды нет.

Заботливый ты наш. Нет чтобы своё место уступить, просто на лавке подвинуться, просто подождать пока господин сядет… Так-то оно так. Но за стол садятся по старшинству. А я перед местными своё как-бы боярство не показывал, одежонка у меня простая, селянская. Опять же, русская народная: «встречают по одёжке». А у меня «одёжка» не только то, что на теле, а и само тело. И этот… гарнитур — отнюдь не от Армани. А коль селянский молокосос, то и место ему… у порога.

Головой мотнул, косяк подпёр. Сухану место за столом указал. Дед Перун заинтересовался, было, но тут рядом Ивашко уселся. Когда Ивашко гурду на поясе сдвинул, а хозяин её сразу заметил… Чтобы выслуживший полный срок ратник и не заметил, что у кого на поясе болтается… Пошёл разговор. Тоже… с острыми моментами. Ну тут уже и моя вина: я пока не понимаю — злюсь. А и когда понял — тоже не развеселился.

– Ты, что ли старшой? Звать-то как? А это у тебя чего? Издаля на гурду смахивает. Хотя откуда у такого лаптя липового — гурда? Как так — настоящая? Украл рукоять, поди. Да на вошебойку и навесил. А ну покажь.

Ивашко начал было тянуть клинок из ножен, но когда моего человека «лаптем» кличут, а мой подарок — «вошебойкой» — мне не нравится. А смолчать, проглотить сторонний наезд на моего человек, которого я сам только что…

«Я свою сестрёнку Лиду
Никому не дам в обиду
Я живу с ней очень дружно,
Очень я её люблю.
А когда мне будет нужно,
Я и сам её побью»

– Постой, Ивашка. У людей моих сабли не для показа, а для дела. Или ты, дед, с гриднем нынешнего князя Черниговского биться собрался? Так мы в гости пришли, а не на сечу.

– Чего?! Это кто? Это что такое там, от дверей разговаривает? Слышь, старшой, распустил ты сопляка. Может, у тебя ещё и кобылы сказки сказывают?

Что Ивашко, что Николай — оба пригибаются и прогибаются. Довлеет им — перед ними сотник. Хоть и отставной. Опять же — в чужом дому да за чужим столом… Вежливость с этикетностью. Хмыкают да мнутся. Ноготок — молчун, Сухан и вовсе… Придётся брать бразды.

– У нас кобылы и сказки сказывают, и песни играют, и пляски пляшут. Попросишься — и тебя, старого, в круг возьмут. А покудова, дед ПерДун, велено мне передать привет тебе. От «чёрного гридня».

Деда передёрнуло дважды: когда буковку «Д» в прозвании своём услышал. И когда — про «чёрного гридня». Рот открыл, закрыл. Снова открыл и сунул туда бороду. Смотрит на меня и жуёт. Надо было у Якова по-подробнее узнать: чего это негры в княжьих дружинах делают, что приветы от них такие сильные переживания вызывают.

Дед прожевал, сплюнул.

– Ты, стало быть, ублюдок Акимовский. Который родителю своему завсегда перечит. А теперь ещё и с сестрицей развратничаешь. Я бы таких как ты просто топил. Как кутят. А Аким — слабак. Молодой он ещё. Да и не бывает добрых да хоробрых в лучниках. Они все — спрятаться норовят. Да за наши спины.