Косьбы и судьбы

Может ли так быть? Пожалуй, ведь в труде сам человек всему – начало и конец. Он владеет своей сутью, с этой минуты сутью духовной. Да так, что своё воображаемое абсолютное отображение – Бога, мыслит, как Творца. Ему, как символу ощущения труда, как высшей и лучшей интимной ценности, он отдаёт сокровенную тайну – способность сознательного творения новой сущности. И, если есть на свете абсолютное зло – то это зло «халтуры» (сам дьявол – недоброкачественный ангел).

В известном смысле: халатность, головотяпство, заведомая демагогическая политическая ложь, стоят убийства, ибо сознательно дрянная работа это убийство духа самой человечности. Напрасно тешат себя лентяи, болтуны, лжецы и прочие лукавцы, примазавшиеся к тёплым «интеллигентным» местам, что их корыстная бессмысленная трескотня безвредна. За каждый липовый, глупый закон, ложный расслабленный умственно бред им предстоит расплатиться утратой своей личной сущности. Они при жизни превращаются в бездушное, ограниченно-рассудочное отребье.

Труд

Труд превозмогает неумение…, которое тем более, извинительно, когда выказывает желание и дерзновение. Неумение вызывает сочувствие и воспомоществование. Труд объединяет и уравнивает единственно желанным всем и всегда идеальным уравнением – в мастерстве. Где же ещё желать равенства? Ах, да – в любви….

Кстати, не следует обманываться «примитивностью» земледельческого труда. Он естественен человеку, это культурная форма развитие его природного состояния. Он «культурен» в целесообразности, он очевиден, он здоров, он может обобществляться и коллективизироваться. Ни один земледелец никогда добровольно не бросал своего дела. Земледелие первым создаёт хозяина и производителя.

«Казалось бы, что учение, требующее, прежде всего, перехода сельского рабочего от привычных, здоровых и веселых условий разнообразного земледельческого труда к нездоровым, унылым и губительным условиям однообразной, одуряющей работы и от той независимости, которую чувствует сельский рабочий, удовлетворяя своим трудом почти всем своим потребностям, к полной рабской зависимости от своего хозяина – фабричного рабочего, – казалось бы, что учение это не должно бы иметь… никакого успеха» – Толстой Л. Н. «К рабочему народу».

Но в земледелии есть то, что исторически постепенно стало не личным, но общественным грехом. Земледелец в «интимной близости» к плодородию природы так удовлетворён ею, и так лично способен к ней, что в любое время по сродству с землёй, может обойтись без общественного заведения. Земельный надел для него неотделим от самого смысла жизни. Эта автономность, власть перед голодом в борьбе за жизнь, даёт человеку достоинство личности с «патриархальным» объёмом прав.

Охотник может вообще ни иметь имущества – природа не знает нищих как убогих духом, напротив. (Дерсу Узала). Но появившаяся бедность всё ещё не может унизить земледельца, имеющего свою землю. Он, самый бедный – не имеет бедности социальной: все – хозяева, каждый – в ответе за космический оборот пахоты и сева.

Земля делает любого бедняка, имеющего свой клин земли, в самой главной сути – человеком, ещё ограниченным властью земли, но уже укоренённым в культуру постоянных отношений и равным любому. Ну и оброк с него можно взять только силой… – хозяин! Но возможно ли возвращение в него, как в общее прошлое? Нет, земледелие способно поглотить без остатка на любом уровне примитива. Ему надо, как образу жизни для всех, слишком много места; этого-то места и не хватило в России.

Молодёжи нравятся турпоходы, нравится крепнущее чувство товарищества и обостряющаяся чуткость к природе. Не надо воображать подобный практикум и для следующей ступени (получается, сознания) – земледельческой. Ведь они были – эти земледельческие молодёжные толстовские коммуны.

«Новоселов для этого дела собирался устроить колонию; он приобрел землю в Тверской губернии, Вышневолоцкого уезда, на берегу прекрасного озера.

На этой земле и должна была жить пробная колония единомышленников; при земле был сосновый лес, который он подарил крестьянам соседней деревни. Колонии пока еще не было, но Новоселов так увлек меня своей преданностью этой идее, что я принял его приглашение поехать к нему, пока там он один, и провести с ним несколько времени. И поехал я не один, а с нашим общим другом и товарищем по естественному факультету, сыном профессора органической химии, Марковниковым, который позднее стал 80 моим коллегой по 3-ей Государственной Думе. Мы там прожили около месяца…