Кощеево седло

– Постой, – уже вслед окликнул его князь. Мужик снова чуть задержался. – Откуда меня знаешь?

– Так в прошлом году твои люди у нас в веси были, в полюдье, – пожал плечами тот. – Тогда и видел…

Что-то хитрил мужик, чего-то недоговаривал.

– Зовут-то как? – думая о своём, рассеянно спросил Владимир.

– Беляем зови, – мужик помедлил несколько мгновений, словно чего-то ожидая от князя. Нет, не вспомнил Мономах, и коротко кивнул, отпуская мужика. Тот ударил в бег, догоняя своих – в сумерках видно было, как он тоже впрягся в лямку и потянул.

Скоро мужики уже скрылись в сумерках. Да и коней надо было поторапливать, чтобы успеть в Ярославль дотемна. И Мономах только с сожалением вздохнул, и снова подогнал коня.

Князю вдруг стало грустно. Какое-то странное предчувствие накатило. Кто-то придёт сюда княжить после него… не поломал бы его начинаний. Кинется язычество искоренять огнём и мечом и зальёт землю кровью… дуболом какой-нибудь.

А уехать отсюда, конечно же, придётся рано или поздно – новый передел престолов не за горами. Подрастают новые князья, скоро великому князю придётся престолы давать и Роману и Ольгу Святославичам, как бы он ни увиливал.

Мономах почувствовал, как его лицо понемногу начинает стягивать злая усмешка, как всегда, когда думал о старшем Ярославиче. Великого князя Владимир в глубине души потихоньку презирал, никому про то не говоря, и никому не выказывая. Особенно после той войны весенней, когда ловили в лесах загоны Всеславли. Разве только умница пестун Ставко Гордятич, что с великим князем к Турову ходил, догадывался, но никогда ничего не говорил.

Ладно! До того передела престолов ещё долго, ещё с Полоцком долго провозятся, невесть сколько – Всеслав хоть и в полоне, а только жена его и престол в руках удержала, и Полоцком владеет, и от Мстислава отбилась, и дани, слышно, собирает.

Того и гляди вновь с ней воевать придётся. Других-то угроз вроде пока что великому князю не видно – дети изгоев ещё малы, хоть Ростиславичей возьми, хоть Игоревичей, хоть Вячеславичей. Нет иных угроз.

Крик восстал, когда Ярославль был уже виден в вечерних сумерках серой полоской рубленых стен на белом от снега высоком берегу Волги. Мономах приподнялся на стременах, вглядываясь и стараясь разглядеть, что там за суматоха творится в голове поезда. Наконец из сумерек вынырнули всадники – дозорный вой, а рядом с ним – кто-то заиндевелый и очень знакомый.

Шимон!

Владимир почувствовал, как сердце, ухнув, провалилось куда-то в глубину желудка, по спине пробежала змейка леденящего холода. Шимон, один, без дружины! Да ещё в таком виде!

Что-то случилось!

Что?!

Всеслав сбежал из полона, поднял полоцкую рать и идёт на Ярославль?

Отец погиб в бою с половцами (Прекрати немедленно! Накличешь, дурак!), всё рухнуло, и Шимон сам несёт ему вести об этом?

Отец раскоторовал со старшими братьями, разбит, не приведи, господи, убит, заперся в Переяславле в осаде?! А Изяславичи идут с ратью на Ростов, сгонять с престола его, Мономаха?

Восстали смерды в Суздале, как сорок три года тому, и Шимон разгромлен?!

Булгары набегом пришли или мордва?

Что ещё?!

Невестимо ещё, что придумал бы в приступе страха Мономах, но тут Шимон подскакал ближе и пал с коня. Двое воев подхватили его под локти и удержали, не то он повалился бы ничком – негнущиеся, замёрзшие ноги плохо держали, а окоченелые губы едва шевелились, когда варяг пытался что-то выговорить.

– Что?! – страшно и грозно спросил Ставко Гордятич, весь посунувшись вперёд, словно Шимон чем-то мог угрожать его воспитаннику. – Говори, ну!

– Дайте ему сбитня или медовухи! – велел князь, взяв, наконец, себя в руки.

В судорожно сжатый от холода рот, в неживые губы Шимона вставили горлышко глиняной баклаги, проливая на ворот покрытой снегом и инеем свиты медовуху, заставили сделать несколько глотков. Варяг с трудом сглотнул, закашлялся, потом его вырвало желчью, но он всё равно сумел глотнуть ещё несколько раз. И только потом часто задышал, отходя, затрясся всем телом.

– Хо-хо-ходим-м-мир, – с трудом выговорил он, кашляя.

– Чего? – не понял Мономах, весь подбираясь, – он ещё не понял, что говорит тысяцкий, но ему в его судорожно выдавленных обрывках слова показалось что-то очень-очень знакомое.

– Ходимир, – повторил Шимон, сумев, наконец, заговорить внятно.

– Ходимир?! – повторил Владимир ошеломлённо и глянул на Ставко Гордятича с лёгким испугом.

Что – Ходимир?! Идёт войной?!

– Полюдье твоё разбито… княже Владимир Всеволодич, – обрывками говорил меж тем варяг, едва шевеля промёрзшими губами и то и дело глотая слова. – Мы хотели… земли новой… примыслить… к Москве подступили… а там.. откуда и взялся – Ходимир корьдненский. Дружину мою… всю побил из головы в голову… едва с десяток воев уцелело, осилами… повязали. Говорит, он… Москву под себя забрал, а дедич Кучка теперь его подколенник… они чашу вина с кровью пили, и поклялись друг за друга стоять… пока камень плавать не будет, а хмель – тонуть…