Кощеево седло

День клонился к вечеру. Ночью прошла пороша, и теперь на тонком слое свежего снега далеко был виден глубоко продавленный в старом снегу санный след и отпечатки кованых конских копыт. От Волги тянуло влажной свежестью – больших морозов уже не было, и река хоть и томилась ещё подо льдом, но на середине её уже возникли широкие промоины, над которыми курился пар. Зима в этом году на Волге была необычно тёплой, и потому князь, который обычно собирал дани по снегу, чтобы не мучиться в пути со сменой телег на сани, как и все русские князья, задержался в пути, и уже седмицу сидел в Ярославле.

Владимир Всеволодич досадливо, совсем ещё по-мальчишески (мальчишка и есть, пятнадцатая весна пошла) скривил губы. Да и весна нынче была ранняя – в прошлом году в это время уже к Суздалю с полюдьем подъезжал, а снег в Залесье лежал глубокий.

Потому и был в Суздале, что снег глубокий лежал, – строптиво возразил сам себе юный ростовский князь.

Да. Именно в начале полюдья его тогда настигла весть о походе на Всеслава. И неутомимый Ставко Гордятич тут же начал пополнять дружину своего князя ростовскими удальцами, и собирать кормы на наступающую войну. Хотя ещё никто тогда не мог бы предсказать, что война начнётся зимой, в самый лютый мороз. А вот Ставко…

Умён Ставко Гордятич.

Ставко словно услышал мысли господина, подскакал ближе, оборотил разрумянившееся от ветра лицо:

– Ярославль близит, княже-господине! Повелишь там поторопить?

– Повелю, – равнодушно кивнул Мономах.

Князь был мрачен.

С прошлой зимы, не оставляя, грызли тоскливые мысли – не давало покоя то, что они, Ярославичи, старшие и младшие, сотворили с кривской землёй и Всеславом. Оно вестимо, война есть война, и воям зипунов добывать надо, вот только кривичи – они всё ж свои. Не половцы там, не торки какие или булгары. Да и князь Всеслав – не чужой. Ему самому, Мономаху, троюродный брат. И раз такое дозволено, стало быть, когда-то в будущем, его Мономахов сын, да Ольга Святославича (тоже троюродные друг другу будут) смогут и до крови раскоторовать, и друг друга на клятве обмануть и на кресте, а то и – страх подумать! – убить один другого[1]!

На миг стало жутко.

Вспомнилось лицо Ольга, юное, открытое, хоть в веселье, хоть в гневе. А гневен часто бывал черниговский княжич, и тогда сводил брови, сжимал зубы, чётко обозначались под натянутой кожей челюсти, а глаза заставляли в страхе отворачиваться холопов – хоть с виной, хоть без вины. Горяч Ольг, да всё ж не так, как Роман – этот и вовсе пылок и гневен, словно сухой бурьян, при первом огоньке полыхнёт, не загасишь. Ольг отходчивее. Погодки, они с Мономахом были почти друзья, благо и отцы до сих пор не ссорились (с младшим братом у Святослава был мир, не то что со старшим). От Чернигова, где сидел Святослав до Всеволожа Переяславля – всего ничего, и братья часто гостили друг у друга, когда не особо заедали княжьи дела.

Нет!

Не может быть!

Они же с Ольгом одной веры! – пришла спасительная мысль.

Да, да!

Это Всеслав – язычник, потому с ним и поступили так.

Вспомнились отцовы слова о том, что надо лишить язычников их главы, готового вожака. Иначе… иначе страшно было подумать, что может случиться…

Но червяк сомнения оставался. Грыз понемногу.

Отец – да и дядя Изяслав более того! – нарушили клятву. Обманули на кресте двоюродного сыновца.

И хуже всего то, что это придумал именно отец! Мономах это знал отлично, хоть ему про то и не говорил никто. Так, слухи… случайные разговоры меж гриднями великокняжьей старшей дружины… и собственные догадки.

Дядя Изяслав слишком держится за порядок, за обычай, для него, если что нарушить – так это крушение мира, за которым может и Страшный Суд последовать. Его собственный старший сын, Мстислав, намного круче и резче.

Дядя Святослав – этот честен, прям и крут, стойно Святославу древлему, тот и при Всеславлем нятьи кричал в лицо великому князю о нечестии и нелепице. Этот до подобного вряд ли бы додумался.

Но тогда выходит… его отец, Всеволод Ярославич, переяславский князь – нечестен и подл?

– Нет! – чуть ли вслух готов был крикнуть Мономах. Опускал голову и шептал сквозь стиснутые зубы. – Нет!

Всеслав – враг! И поступили с ним, как с врагом!

Сам того не замечая, Мономах повторял отцовы слова о том, что кривской земле необходимо было дать предметный урок. И о том, что надо было лишить язычников вождя.

Слабое утешение.

Но много ли надо, чтобы убедить мальчишку в четырнадцать лет? Особенно когда он сам этого хочет не меньше, чем тот, кто хочет убедить?

На окоёме показались городские стены – пока ещё едва различимой серой полоской по белой снеговой пелене.

Ярославль.

Дедов город.