Кощеево седло

Богуш вопросительно глянул на князя, поймал его разрешающий кивок, и сорвался с места. Князь подошёл к Житобуду вплоть.

– А чего это ты, княже, меня про отрока моего расспрашиваешь?

– Да вот думаю я, хоть мы Шимона и побили, а только Мономах нам такое вряд ли спустит. Надо бы помощь из Корьдна звать, а воев отпустить не могу, каждый на счету.

Воротился Богуш с несколькими клочками льняной стираной ткани и принялся промокать царапину на щеке Житобуда.

– Богуш, а ты дорогу запомнил? – внезапно спросил князь. Богуш от неожиданности замялся, глянул непонимающе – какую, мол, ещё дорогу? И князь пояснил нетерпеливо. – От Корьдна сюда дорогу.

– А! – понял мальчишка, и ответил сквозь зубы, затягивая узел повязки на голове Житобуда. – Запомнил, вестимо. Не так уж и далеко мы ушли от того Корьдна.

– Поедешь к княгине, – сказал Ходимир, и Богуш опасливо оборотился – не пошутил ли князь. Где это видано – отрока посылать гонцом? Увидев, что князь вовсе не шутит, слегка сбледнул лицом и посмурнел, но возражать не стал. – Без грамоты поедешь. Передашь на словах, чтоб всю дружину сюда отсылала, и вятичей, и варягов твоих. Понял ли?

– Понял, княже!

4

Скрип снега под копытами размеренно звенел в ушах, метался от одной опушки к другой, тёк по извилистой лесной дороге меж закуржавелых кустов и косматых снежных шапок на сосновых лапах, спешил вперёд, предупреждая зверьё – человек идёт, берегись! А может, наоборот – готовь клыки да когти, лёгкая добыча.

Богуш передёрнул плечами. Видимо, он нечаянно тронул рукой поводья, потому что конь в ответ недовольно дёрнул ухом, словно говоря «Не бойся, хозяин!», и даже не сбавил хода.

Бойся или не бойся, а только надо было спешить. Из глубины леса наползали серые сумерки, надвигался вечер, а он едва одолел половину пути от Москвы до Корьдна, и надо было где-то переночевать. Желательно – под крышей и в тепле.

По его подсчётам, он давно уже должен был доехать до Протвина погоста, где они останавливались на ночёвку всем полюдьем, но серые, присыпанные снегом, осиновые кровли погоста всё никак не показывались из-за оснеженного заиндевелого чапыжника. Он не заблудился, нет – он прекрасно помнил эту дорогу, он отлично знал, что не сбился и не потерял ни одной путевой приметы. Но погоста всё не было. А где-то за лесом, за непроницаемой стеной янтарно-снежно-хвойного сосняка уже пробовал голос первый волк, и торжествующе-тоскливый вой раскатисто дрожал, взлетая к затянутому облаками небу.

Плохо тебе будет, Богуше, если до погоста вовремя не доберёшься.

Вовремя.

Во время.

А когда оно – время?

Богуш закусил губу и потянул поводья, останавливая коня. Тот недовольно заплясал, косясь на хозяина огненным глазом, словно говоря: «Да что ты мне сделаешь, человечек?! Вот сейчас как дам вскачь, а ты валяйся в снегу, добегай потом до жилья, как хочешь!», но всё же покорился. Богуш невольно в который уже раз позавидовал дружинным воям Ходимира, которые с конями были с детства, навыкли за столько лет-то. Вот на них вряд ли бы конь так глядел.

Варяжко перекинул ногу через высокую луку седла (кожа седла – серая, вытертая добела на царапинах и сгибах, гладкая, словно слюдяная пластинка в оконном переплёте), соскользнул на снег, враз утонув в нём сапогами выше щиколоток. Конь, фыркнув и чуть приплясывая, пошёл боком, но Богуш резко дёрнул на себя повод и вновь подчинил Гнедка себе. Погрозил ему кулаком (конская морда была одновременно невинной и хитрой, он при виде Богушева кулака только фыркнул) и сглотнул подступающие слёзы.

Нельзя было сейчас плакать, нельзя. Пусть его и не видит никто.

Богуш торопливо, постоянно дуя то на одну, то на другую руку – коченели! – продёрнул каменно-затверделый на морозе повод под пояс, завязал наспех узел (а, не развяжется! не успеет!) и шагнул ближе к коню. Тот, храпя, попятился, а в глазах уже плескался откровенный страх.

– Не нравится мне это, – процедил мальчишка озадаченно. Постоял несколько мгновений, кусая губы, потом сбросил с плеч мешок, рывком раздёрнул тесёмки, вытащил изнутри горбушку хлеба, оставленную на случай, если придётся ночевать у костра в лесу. И замер над мешком, оцепенело глядя на привязанный к плечевой лямке науз. Кусок серой волчьей шерсти, хитро перевязанный суровой ниткой, смоченной чем-то тёмным – Богушу не хотелось думать, чем.

Мысли метнулись мгновенно, словно стрелы.

Кто?

Как?

Когда?!

И самое главное – зачем?!

Он криво улыбнулся, уронил хлеб обратно в мешок и подцепил науз остриём кривого засапожника. Примотано было крепко, на совесть. Богуш, поколебавшись несколько мгновений (а ну как на эту хреновину ещё какой заговор наложен, чтоб не снимали его?), всё же решился – железо всё ж таки, должно оберечь! Разрезал намотанную нитку, ощутив мгновенный укол тревоги, словно звериный взгляд из-за кустов. Науз упал на утоптанный снег, Богуш хотел было пинком отправить его подальше, но вовремя опомнился. Вновь подцепил остриём ножа и отбросил к обочине дороги.

Теперь конь!