Кощеево седло

– А попробуй, возьми! – крикнул со стены другой голос, молодой и задорный, совсем мальчишеский. Должно быть, сын Кучков крикнул, раз никто не одёрнул его и не оборвал.

Ин ладно, так тому и быть.

– Началось, – выдохнул Житобуд, не отрывая руки от глаз – сложенной лодочкой ладонью он прикрывал глаза от яркого солнца, оно светило прямо в глаза, вовсе не по-зимнему. – Не пора ль, княже?

– Рано, Житобуде, – чуть заметно качнул головой Ходимир, не отрывая взгляда от московских стен, под которыми муравьино кишели вои. Хлопья снега посыпались с шелома и ворота стегача. За спиной князя звучно фыркнул конь, переминаясь с ноги на ногу (звучно хрустел под копытами снег). Князь покосился назад, поймал взгляд Богуша, державшего под уздцы сразу двух коней – Ходимира и Житобуда, едва заметно подмигнул мальчишке (тот выглядел донельзя довольным – как же, князь и гридень взяли с собой в дело), и снова отворотился, глядя на городец. Варяги волокли из леса свежесрубленную и очищенную от сучьев лесину – сокол, тащили несколько толстых жердей с наскоро врубленными в них ступенями.

Рассыпались, обходя острог, охватывая как можно шире. Шли пешими, прикрывая головы щитами, а позади коноводы сгоняли дружинных коней вместе. Ходимир молча указал на них Житобуду, и витязь только молча кивнул головой – понятно, мол. А что тут говорить, если и впрямь понятно – первое дело суздальскую дружину от коней отсечь, чтобы не ушли.

Засвистели первые стрелы, хрипло заорали на бегу мономашичи:

– На слом, на слом! На слом!

– А вот теперь – пора! – рубанул князь, оборачиваясь. – Богуш, коня!

Когда из леса с криками, воплями и конским ржанием рванулась конная орава числом не меньше, а то и больше, чем его дружина, Шимон просто не поверил глазам.

Как?

Кто?

Откуда?

Но думать было поздно, враги уже рассыпались в лаву, охватывая городец, а вместе с ним и его, Шимонову дружину, а часть конных, десятка два, оторвались взяли правее, наддали, вклиниваясь между варягами и их конями. Засвистели стрелы, со стены радостно заорали московляне, коноводы были мгновенно и безжалостно избиты, чужаки стремительно охватили конский табун и погнали его к лесу.

Впрочем, сожалеть об этом было уже поздно – чужаки налетали, слюдяно сверкая на солнце клинками мечей, видны уже были их отвёрстые рты, и льдистые искры на остриях копейных рожнов. Шимон ясно видел – дело проиграно. Его вои россыпью замерли на открытом месте вдоль стен городца, а эти идут слитно, к тому же их больше. Сейчас московляне засыплют их стрелами, а потом лесовики ударят и вырубят всех подчистую. И бежать некуда – от коней их отсекли, про то, чтобы в острог вломиться, теперь и думать нечего. Сгубил ты дружину, Шимоне… но эти-то кто ж таковы?! – снова возникла глупая мысль. – Сейчас ударят!

И чужаки ударили!

Закружились перед варягами неудержимым хороводом, бросая стрелы (над головами змеино, гадючьи свистела острожалая стремительная смерть), врезались свистяще-рубящим железом, потоками хлестанула на снег кровь. Варяги тоже ощетинились копьями и начали бросать стрелы, но их было меньше и все врозь. А летучая смерть неслась и со стен тоже. И Шимон успел только удивиться и ужаснуться стремительной гибелью своей дружины и своим бессилием что-то сделать. А потом чужие вои расступились, открывая дорогу вражьему предводителю. Молодой парень, едва ль два десятка лет и есть, на белом коне, подъехал вплоть, держа в опущенной руке нагой меч, остановил коня в десятке сажен.

– Сдался бы, Шимоне Африканыч! – крикнул он весело. Вестимо, можно веселиться, если ты уже почти победил.

Почти. Победил.

Шимон рванул из пучка сулицу – хоть так подловить чужого вождя, раз тот мечи с ним скрестить не хочет! Но меч всадника на белом коне перехватил сулицу на лету, перешиб лёгкое тонкое древко, и две половинки копьеца отлетели в разные стороны, а Шимона рванул наброшенный ему на плечи невесть кем (он не успел заметить кем!) волосяной осил, свалил с ног, поволок по снегу. А чужие вои, завидев ловкость своего вождя, восторженно заколотили мечами в щиты и заорали:

– Ходимир! Ходимир! Ходимир!

«Ходимир, – билось в голове у Шимона, когда вятичи (вестимо, вятичи, кто ж ещё?!) крутили ему руки за спиной и связывали всё тем же волосяным осилом. – Ходимир, князь Корьдна! Оборотнев зять!».

Потом, когда остыли разгорячённые вои, когда связанных суздальцев, тех, кто уцелел под клинками вятичей, гнали в острог, а вятичи бродили по полю, собирая брошенное разбитой суздальской дружиной оружие, Ходимир подозвал Богуша.

– Слушаю, княже! – вытянулся мальчишка перед князем. Ходимир придирчиво оглядел мальчишку – страха особого на лице не видно, оружие не сбилось, и лук, и топорик на месте. И не ранен.

– Житобуде? – позвал князь и спросил, кивая на мальчишку. – Как он?

– Достойно держал себя, – отозвался Житобуд, утирая кровь с рассечённой варяжьим мечом щеки – царапина была неглубокая, но длинная. – Не струсил и дуром вперёд не лез. Подай-ка полотно, варяжко, перевязать надо.