Кошка на голубятне. Бледный конь. И в трещинах зеркальный круг

Я пошел обследовать холодильник. В холодильнике оказался подсохший ломтик языка. Поглядев на него с неодобрением, я вышел на Кингс-роуд и очутился в этом вот кафетерии, в витрине которого красными неоновыми буквами сияло имя «Луиджи» и где, задумчиво созерцая сандвич с бананом и ветчиной, я размышлял сейчас о зловещем характере шумов современного города и их влиянии на царящую вокруг атмосферу.

Все эти шумы почему-то вызывали в памяти детские посещения цирка: вот из сундука в клубах дыма возникает Дэви Джонс, а из потайных дверей и окошек лезут силы зла, со всех сторон наступают они на Доброго Чудодея, грозят ему, а он в свой черед машет малоубедительной волшебной палочкой, сиплым голосом выкликивает жизнеутверждающие банальности о том, что добро в конце концов победит, предваряя этим неукоснительный и неизбежный финал — музыкальный шлягер, не имеющий никакого отношения к смыслу представления.

Мне вдруг подумалось, что зло в таких случаях, наверное, неизбежно более внушительно, нежели добро. Именно оно основной двигатель действа, происходящего на арене и призвано пугать и потрясать! Оно воплощает анархию, беспорядок, ополчившийся на порядок. Но в конечном счете добродетельный порядок будет восстановлен. Он воцарится опять, несмотря на пошлость Доброго Чудодея с его сиплым голосом и убогими виршами[111], несмотря даже на всю нелепость хилого музыкального апофеоза[112]. «Тропинка вьется по холму, там городок, что я люблю…» Что это в сравнении с силами зла? И все же зло неизбежно будет повержено. Представление окончится, как всегда оканчивается цирковое представление: заключительный парад, и актеры спускаются с подмостков по старшинству, причем Добрый Чудодей, в соответствии с заветами христианской морали, не стремится быть первым (в данном случае последним, как положено, выходит везде номер один), а маячит где-то в середине, рядом со своим недавним злейшим врагом, который больше не изрыгает пламя и серу, а превратился просто-напросто в мужчину в красном трико.

Кофеварочная машина опять зашипела мне в ухо. Я жестом попросил себе еще чашечку кофе и огляделся. Моя сестра вечно упрекает меня в ненаблюдательности, в том, что я ничего вокруг не вижу и не замечаю. «Ты не от мира сего», — осуждающе повторяет она. Поэтому теперь я, гордый собственным интеллектуальным усердием, приготовился смотреть. Почта в каждой газете попадается происшествие в Челси, в баре или кафе или что-нибудь скандальное о хозяевах этих заведений, а мне представился случай самому оценить нынешние веяния и нравы.

В темноватом кафетерии различить что-либо было трудно. Посетители были в основном молодые, из тех, что называется, как я смутно помнил, «поколением битников[113]». Девушки показались мне такими, какими мне всегда кажутся современные девушки, то есть грязными. Вдобавок они почему-то чересчур тепло одеваются. Я обратил на это внимание месяца два назад, когда друзья пригласили меня поужинать с ними в ресторане. Девушке, сидевшей тогда рядом со мной, было лет двадцать. В ресторане было жарко, но на ней был желтый шерстяной свитер, черная юбка, черные же шерстяные чулки, и по лицу ее все время струился пот. Пахло от нее пропотелой шерстью, а также — явственно — немытыми волосами. Среди моих друзей она считалась весьма привлекательной особой. Но я был другого мнения! Моим единственным желанием было бросить ее в горячую ванну, дать ей кусок мыла и посоветовать не жалеть его. Что, вероятно, лишь показывает, как чужд я современности. Возможно, тут сказалось долгое житье за границей.

Приятно вспомнить индийских женщин, их красиво уложенные черные волосы, их сари[114] чистых и ярких расцветок, ниспадающие грациозными складками, ритмическое покачивание бедер при ходьбе…

Шум внезапно усилился, и это отвлекло меня от сладостных воспоминаний. Две девушки за соседним столом затеяли ссору. Кавалеры попытались утихомирить их, но безуспешно.

Их дамы перешли на крик. Одна влепила другой пощечину, а та в свой черед стащила обидчицу со стула. Они тузили друг друга как рыночные торговки, истерически визжа и изрыгая ругательства. Одна была рыжая и косматая, другая — гладковолосая блондинка. Что послужило причиной ссоры, я за всеми этими воплями так и не понял. Посетители, сидевшие за соседними столами, тоже вопили и подначивали: «Так ее! Вдарь ей, Лу!»

Из-за стойки подал голос, заговорив на чистом кокни[115], стройный итальянского вида парень с баками. Я решил, что это и есть Луиджи.

— Хватит вам! Хватит! Вы всю улицу переполошите! Сейчас сюда полиция нагрянет! Хватит, я сказал!

Но блондинка ухватила рыжую за волосы и яростно трясла ее, вопя:

— А! За чужими мужиками охотиться, сука!

— Сама сука!

Луиджи и два смущенных кавалера растащили девушек. Блондинка сжимала в руках клочья рыжих волос. Она злорадно потрясла ими в воздухе, а затем кинула на пол.

Входная дверь распахнулась, и на пороге появился одетый в синюю форму блюститель порядка. Не заходя внутрь, он, торжественно изрек хрестоматийную фразу:

— Что здесь происходит?