Кошка на раскаленной крыше

Брик (вставая). Нет-нет, я знаю, что ты не шутишь.

Папа. Но тебя это не волнует…

Брик (ковыляя к выходу на галерею). Нет, сэр, не волнует… Ну а теперь, может, посмотрим фейерверк в честь твоего дня рождения и подышим прохладным ветерком с реки? (Стоит в дверях на галерею.)

Ночное небо, освещаясь вспышками огней, попеременно становится то розовым, то зеленым, то золотым.

Папа. Погоди! Брик… (Голос начинает звучать тише и мягче. В жесте, которым он удерживает Брика, внезапно появляется что-то застенчивое, почти нежное.) Не хочется, чтобы и этот наш разговор кончился ничем, как все прежние наши разговоры. Мы всегда… говорили вокруг да около… по какой-то дурацкой причине всегда говорили вокруг да около. Как будто что-то, сам не знаю что, всегда оставалось недоговоренным, чего-то мы избегали касаться, потому что оба мы не были до конца честны друг с другом…

Брик. Я никогда не лгал тебе, Папа.

Папа. А я когда-нибудь лгал тебе?

Брик. Нет, сэр…

Папа. Значит, есть по крайней мере два человека, которые никогда друг другу не лгали.

Брик. Но мы никогда и не говорили друг с другом.

Папа. Мы можем поговорить сейчас.

Брик. Похоже, Папа, нам нечего особенно сказать.

Папа. Ты говоришь, что пьешь, чтобы заглушить отвращение ко лжи.

Брик. Ты же просил назвать причину.

Папа. И что же, утопить в вине – единственный способ избавиться от этого отвращения?

Брик. Теперь – да.

Папа. А прежде?

Брик. Тогда я еще был молод и верил. Пьют ведь для того, чтобы забыть, что у тебя нет больше ни молодости, ни веры.

Папа. Веры во что?

Брик. Веры…

Папа. Веры – во что?

Брик (упрямо уклоняясь от ответа). Веры…

Папа. Не знаю, что ты подразумеваешь под верой, и не думаю, чтобы ты сам это знал, но если спорт у тебя по-прежнему в крови, ты мог бы снова заняться спортивным репортажем и…

Брик. Сидеть в стеклянной кабине, следить за игрой, в которой больше не могу участвовать? Описывать то, что делают на поле игроки, тогда как самому мне это больше не под силу? Указывать на их промахи и неудачи в поединках, для которых я уже не гожусь? Попивать кока-колу пополам с виски, чтобы выдержать все это? Сыт по горло! Да и поздно уже туда возвращаться: отстал я от времени, Папа, время обогнало меня…

Папа. По-моему, ты валишь с больной головы на здоровую.

Брик. Ты со многими пьющими был знаком?

Папа (с легкой, обаятельной улыбкой). Да уж конечно, немало пьянчуг повидал.

Брик. Мог хотя бы один из них объяснить тебе, почему он пьет?

Папа. Ей-ей, ты валишь с больной головы на здоровую: то время у тебя виновато, то отвращение к фальши. И вообще, черт возьми, когда человек загибает такие слова, объясняя что-то, это значит, что он порет собачий вздор, и я на эту удочку не попадусь!

Брик. Должен же я был назвать какую-нибудь причину, чтобы ты дал мне виски!

Папа. Ты начал пить после смерти твоего друга Капитана.

Молчание длится пять секунд. Затем Брик, делая какое-то испуганное движение, берет свой костыль.

Брик. На что ты намекаешь?

Папа. Я ни на что не намекаю.

Брик, шаркая ногой и стуча костылем, поспешно ковыляет прочь, убегая от внимательного, пристального взгляда отца.

Но Гупер и Мэй намекают на то, будто было что-то не вполне здоровое в твоей…

Брик (резко останавливается на авансцене, как бы припертый к стене). «Не вполне здоровое»?

Папа. Ну, не вполне, что ли, нормальное в твоей дружбе с…

Брик. Значит, и они это предполагали? Я думал, только Мэгги.