Кошка на раскаленной крыше

Наконец-то броня отрешенности, которой окружил себя Брик, пробита. Сердце у него колотится, на лбу выступают капли пота, дыхание становится учащенным, голос звучит хрипло. Оба они сейчас обсуждают – Папа стесняясь, вымученно; Брик с неистовой страстностью – нечто невозможное, недопустимое: что Капитан умер, чтобы снять с них двоих подозрение. Может быть, тот факт, что, если бы имелось основание для такого подозрения, им пришлось бы отрицать это, чтобы «сохранить лицо» в окружающем их мире, лежит в самой основе той «фальши», отвращение к которой Брик топит в вине. Возможно, именно в этом – главная причина его падения. А может быть, для него это лишь одно из многих проявлений той «фальши», причем даже не самое важное. Решение психологической проблемы одного человека не является целью этой пьесы. Я ставлю перед собой совсем другую задачу: попытаться поймать, как птицу сетью, живую природу общения в группе людей, эту смутную, трепетную, зыбкую – заряженную страшной энергией! – игру переживаний людей, наэлектризованных грозовой тучей общего для них всех кризиса. Раскрывая характер персонажа пьесы, следует кое-что оставить недосказанным, тайным, подобно тому как в жизни характер никогда не раскрывается до конца и многое в нем остается тайной, даже если это ваш собственный характер в ваших собственных глазах.

Это обстоятельство не освобождает драматурга от обязанности наблюдать и исследовать со всей закономерной четкостью и тщательностью, но оно должно отвратить его от «патентованных» выводов, от облегченных, поверхностных толкований, которые делают пьесу только пьесой, а не ловушкой, призванной поймать живую правду человеческой жизни.

Следующая далее сцена должна играться с огромной сосредоточенностью и сдержанной силой, угадываемой в том, что остается невысказанным.

Чье же еще это предположение, может, твое? Кто еще думал, что мы с Капитаном были…

Папа (мягко). Погоди-ка, сынок, погоди минуту. Я немало пошатался по свету в свое время.

Брик. Какое это имеет отношение к…

Папа. Говорю тебе, погоди! Я бродяжничал, исходил вдоль и поперек всю страну, пока…

Брик. Кто так думал, кто еще так думал?

Папа. Спал в ночлежках для бродяг, в привокзальных клоповниках Армии спасения, в общих номерах дрянных гостиниц, почитай, всех городов, покуда я…

Брик. О, значит, и ты это думаешь! Ты называешь меня своим сыном и считаешь извращенцем. Так! Может, поэтому ты и поместил меня с Мэгги в этой комнате, которая была спальней Джека Строу и Питера Очелло, где эти две старые бабы до самой своей смерти спали в двуспальной кровати?

Папа. Вот что, не бросайся обвинениями…

Внезапно в дверях на галерею появляется его преподобие Тукер; он слегка склонил голову набок, придав лицу глуповато-игривое выражение, и улыбается заученной священнической улыбкой, такой же искренней, как птичий свист, издаваемый охотничьим манком, – живое воплощение благочестивой, вежливой лжи.