Кошка на раскаленной крыше

Но Капитана трепала какая-то возвратная лихорадка, с которой никак не могли справиться врачи, а я получил тогда травму – ничего особенного, просто затемнение на рентгеновском снимке да легкий бурсит в придачу… Я лежал на больничной койке, смотрел наши игры по телевизору, видел Мэгги на скамейке для запасных игроков рядом с Капитаном, когда его убирали с поля за ошибки и слабую игру! Меня возмутило, что она так виснет на его руке! Знаешь, по-моему, Мэгги всегда чувствовала себя, ну, что ли, отверженной, потому что мы с ней не были по-настоящему близки: наша близость была близостью двух людей в постели, не больше, а это ведь недалеко ушло от близости кота и кошки на заборе… Вот так! Все это время, что я валялся в больнице, она обрабатывала беднягу Капитана. Тот ведь острым умом не отличался, в университете звезд с неба не хватал, да ты сам знаешь! Внушала ему грязную, лживую мысль, будто наша с ним дружба – это случай подавленного влечения, вроде как у той пары старых баб, что жили в этой комнате, Джека Строу и Питера Очелло! И он, бедняга Капитан, лег в постель с Мэгги, чтобы доказать, что это неправда, а когда у него ничего не получилось, он решил, что, значит, это правда!.. Капитан сломался, как гнилая палка, – ни один человек не превращался так быстро в пьяницу, и никто так скоро не умирал от пьянства… Теперь ты удовлетворен?

Папа, слушая этот рассказ, мысленно отделял существенное от поверхностного. Сейчас он глядит на сына.

Папа. А ты удовлетворен?

Брик. Чем?

Папа. Этой недосказанной историей!

Брик. Почему же недосказанной?

Папа. Потому что чего-то в ней не хватает. О чем ты умолчал?

В холле зазвонил телефон. Брик внезапно оглядывается на этот звук, как если бы звон телефона что-то ему напомнил.

Брик. Да! Я не сказал о междугородном телефонном звонке Капитана: пьяное признание, которое я не дослушал, повесил трубку! Это был наш последний в жизни разговор…

Приглушенный расстоянием телефонный звонок смолкает: в холле кто-то снял трубку и отвечает тихим, невнятно звучащим голосом.

Папа. Ты повесил трубку?

Брик. Повесил трубку. Так ведь…

Папа. Ну вот, Брик, мы и добрались до той лжи, которая внушает тебе отвращение и отвращение к которой ты заглушаешь вином. Ты перекладываешь с больной головы на здоровую. Ведь твое отвращение к фальши – это не что иное, как отвращение к себе. Ты, ты выкопал могилу своему другу и столкнул его туда! Лишь бы не взглянуть вместе с ним правде в лицо.

Брик. Его правде, не моей!

Папа. Хорошо, его правде! Но ты-то не пожелал взглянуть ей в лицо вместе с ним!

Брик. А кто может глядеть правде в лицо? Ты можешь?

Папа. Опять ты, дружок, принялся валить с больной головы на здоровую!

Брик. А как насчет всех этих поздравлений с днем рождения, пожеланий тебе многих, многих лет жизни, когда все, кроме тебя, знают, что их не будет!

Тот, кто разговаривает по телефону в холле, разражается тонким, визгливым хохотом; голос говорящего становится слышнее, и до нас долетают слова: «Нет-нет, вы не так поняли! Как раз наоборот! Вы с ума сошли!» Брик, осознав, что у него вырвалось ужасное признание, обрывает себя на полуслове. Он делает несколько ковыляющих шагов, затем замирает на месте и, не глядя в лицо потрясенному отцу, говорит: «Давай… теперь… выйдем и…»

Папа неожиданно бросается вперед и хватается за костыль Брика, словно это оружие, которое они вырывают друг у друга.

Папа. Нет-нет-нет! Не выйдешь! Что ты начал говорить?

Брик. Не помню.

Папа. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»?

Брик. А, черт, забудь это, Папа! Пойдем на галерею, посмотрим, как пускают фейерверк в твою честь…

Папа. Сперва закончи фразу, которую ты начал. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»? Так ведь ты только что сказал?

Брик. Послушай, в крайнем случае я и без этого костыля могу передвигаться, но, ей-богу, для мебели и посуды будет лучше, если я не стану прыгать, как Тарзан, хватаясь…

Папа. Договаривай, что начал!

Небо позади него окрашивается в зловещий зеленый цвет.