Космическое сознание

области, чем обычно думают.

Пятнадцать лет прошло с того времени, как я изучал Теннисона, особенно его «In Memoriam». Его доводы казались мне сильными, но не доказательными. Я полюбил два тома

избранных сочинений Броунинга, но не мог встать на его точку зрения. Я не рассуждал, а

сердцем меня влекло к «Большей Надежде». Джордж Макдональд оказал мне огромную, всевозрастающую пользу, хотя я никогда не мог принять все его выводы целиком или

преклониться перед его логикой. С другой стороны, логика веры Джорджа Эллиота казалась

мне безупречной; его уважение к противоположным мнениям — совершенным. Его твердая, чистая преданность истине и фактам — уже это одно казалось мне его заслугой. Создания

Дж. Макдональда почти всегда кажутся отвлеченными призраками. Действующие лица

Эллиота — живые люди: уколи их — кровь потечет. Но нельзя отрицать, что его книги

наводят на мрачные мысли, — сердце инстинктивно возмущается против веры Эллиота.

Матыо Арнольд сослужил мне огромную службу своими богословскими сочинениями: после

http://www.e-puzzle.ru

них Библия опять стала представлять собой живой интерес для меня. Его знаменитая аксиома, что чудес не бывает, его полное отрицание сверхъестественных явлений — безошибочны.

Тщательное изучение Исайи, в свете примечаний Арнольда, дало мне ключ к более

возвышенной точке зрения, чем та, до которой он сам дошел. Он отрицает личного Бога и

непроизвольность молитвенного импульса. Кто же может молиться «потоку направлений»?

Однако он проливает много света на характер и учение ап. Павла и дает возможность понять

его лучше, чем его понимает сам Арнольд. Рескин верит во все это, но его авторитет

уменьшается вследствие евангелических тенденций, от которых и сам он отказался

впоследствие. Великие поэты мне казались невразумительными. Вся ценность Данте сводится

к нулю его лживыми и ужасными описаниями вечных мук. Шекспир не касается этого

предмета. Гёте, думается мне, я приписывал гораздо больше относительно его учения о

действительности молитвы и о личном бессмертии, чем он на самом деле учил. Уитмена я

знал крайне поверхностно, хотя и интересовался им. За год до смерти матери я прочел его

«Leaves of Grass» и «Specimen Days» и почувствовал трепет от соприкосновения с этим

могучим духом. Мне казалось необычайно важным, что он единственный из всех людей

проповедует учение о бессмертии с новой силой и авторитетностью.

Все, что я сказал, — лишь грубый, эскизный набросок происходившей во мне

умственной работы, возникавших во мне вопросов, моих сложных и трудных переживаний за

многие годы. Но этот эскиз поможет вам разобраться в моем состоянии в то критическое

время, о котором я пишу.

Перехожу теперь к моему рассказу: я не стану утомлять ваше внимание ненужными

подробностями, постараюсь ограничиться лишь тем, что необходимо для ясности картины.

Прежде всего я должен указать, что я никогда не был хорошим сыном. Слишком много было

у меня тяжких ошибок и личных стремлений, чтобы быть им. У меня множество горчайших

воспоминаний о моей жестокости, скверном нраве, эгоизме, отсутствии уважения и

сострадания, о том, что я должен был сделать и не исполнил. Что было — то прошло, и

теперь я только молю Бога, чтобы Он переделал меня.

Пожалуй, едва ли нужно говорить о моей матери. Конечно, и у нее были слабости и

недостатки, но у нее была масса хороших качеств. Должен указать, что единственной ее

страстью была глубокая, постоянная, всепоглощающая, самоотверженная любовь к своему

единственному сыну. Каждый знает глубину священной материнской любви. Но мало кто

знает, как велика эта глубина.

Многое сближало меня с матерью. Прежде всего потому, что отца никогда не было

дома, а мои вкусы и наклонности удерживали меня дома. Во многих отношениях я был похож

на мать, и, естественно, она во многом была откровенна со мной. Ее болезнь и слабость

заставляли ее все больше и больше зависеть от меня и сближали нас.

Временами она страдала нечеловечески. У нее отнялись ноги. Когда отец бывал дома, он относил ее на руках в спальню. Когда его не было, она ползком добиралась туда, но

никогда не позволяла мне отнести ее, чтобы я не надорвался, не ушибся. Но один раз она

позволила мне, и с тех пор я всегда носил ее.

С утра она всегда чувствовала себя плохо и страдала от внутренней боли. Я всегда

приносил ей чашку чая к завтраку, но она почти ничего не ела.

Года за полтора до смерти она сказала мне, что у нее рак. Я уже давно настаивал на том, чтобы пригласить доктора, и наконец мне удалось сделать это.

Позвали д-ра Р. Она повеселела после его посещения. Доктор сказал ей, что это не рак, а

следствие ревматизма. Я тоже обрадовался. Но вскоре мама уже совершенно достоверно