Косой крест

А вот и Гришка. Вахтовка сразу же наполнилась им до отказа. За минуту, пока садился на свое место «водила» и трогался «Урал», он со всеми успел переброситься словцом и уже рассказывал, как вчера гостил у радисток. Он умел без пошлости рассказать интригующие моменты, при этом не затрагивая ничьих интересов. Поэтому экспедиционные женщины в основном своем свободном составе любили его беззаветно. И, по-видимому, никто на него не был в обиде, хотя подкрался он уже не к одной. Женя всегда, а знал Шалопуту чуть ли не с пеленок, завидовал его непосредственности и коммуникабельности. Вот ведь. Никогда и ни за что не держался. Хотя поступал в три вуза, в каждом поучился по одному, ну по два года. Все ему давалось без труда. И учеба, и работа, и женщины. С ним было легко общаться. Сын интеллигентных родителей – учителей русского языка и литературы, он в детстве много читал. А еще был избалован, потому что оказался единственным ребенком у немолодых уже людей. И в то же время его избалованность проявлялась необычно. Он не был капризен, переборчив в еде и одежде, не требователен с точки зрения внимания. Ему просто нравилось это внимание. Но он его добивался другими способами – располагал людей к себе, одному ему известными приемами. И больше всего как раз своей естественной непосредственностью, состоявшей из искренней приветливости и бесшабашности. Шалопута мог подойти к незнакомому человеку, будто знал его вечность. И человек этот через пять минут начинал думать именно так. Будто старый знакомый встретился, с которым долгое время не общался и уже забыл о его существовании. А он – тут как тут.

– Привет, Емельянов. Куда намылился? – кивнул он подбородком на Женину экипировку, – Явно не на работу.

– Привет, Зарайский.

– О-па! – Гриша увидел зачехленное ружье за рюкзаком и не преминул его потрогать, – Ну, теперь все ясно. Дичь летишь пострелять. А пайва тебе зачем? Солить мясо будешь? – он хохотнул, – Ну да. Конечно. А соли набрал? – он вдруг замолчал, стрельнув глазами вверх – Женя это его состояние знал прекрасно, – Слу-ушай, – резко поменял Шалопута тему, – а ты помнишь Наташку Караваеву из пятнадцатого дома? Да помнишь – ты же влюблен был в нее… она в каком-то не то седьмом, не то восьмом была… А я ее видел перед залёткой. Девочка стала… просто класс! – он выставил большой палец и цокнул языком, – Хоть и не юная уже – она года на три, по-моему, младше нас… Я, кстати, с ней поболтал…

– Кто бы сомневался? – Женя усмехнулся – обороты речи товарища развеселили.

– Она тебя помнит, – продолжал Гриша, не обращая внимания, – Я ее – чтоб не соврать – лет пять не видел. А ты? Да ты, наверное, и того больше. Ты, когда уехал в Минск учиться, она еще в школе была. А ты же сразу после института в армию пошел? Ну да, сразу. Так что ты точно ее  не видел лет семь-восемь, – он задавал вопросы и сам же отвечал на них – просто опускал ответы за ненадобностью. Получался монолог, из которого Женя узнал, что он будет дебилом, если не встретится с Караваевой – своей первой любовью. И что Наташка – такая, такая и такая. Что у нее есть и то, и другое, и третье. И все на высоте. А еще – что, хоть они и друзья, но, если Женя не поторопится, то он – Зарайский, обязательно за ней приударит. И сделает это уже после следующей вахты. Гриша заулыбался, явно вкладывая в эту улыбку хитрый стимул для друга: как бы говорил – да, я и шучу и не шучу. Он так и сказал:

– Месяц. Вот вам, Емельянов Евгений Иванович, судьбой отпущенное время, – и это прозвучало так, словно судьба и Григорий Зарайский суть одно.

Он бы, наверное, до самой вертолетки обсасывал волновавшую тему, но его отвлек неприятный надтреснутый голос.

– Шалопута! Я так и не понял – ты радисточке-то этой вдул вчера или как? – черноволосый с глубокими залысинами парень отвратительно улыбнулся. По виду ему уже никак не меньше тридцати пяти, но все же выглядел он молодо, – Я видел, – он снова противно осклабился, – как ты волок ее к себе.

На несколько секунд в машине установилась относительная тишина, сопровождаемая только мерной работой двигателя. Все ждали ответа.

– Петручио, ты тухляк-то свой прихлопни и не разевай его больше, пока не попросят, – добродушие Зарайского куда-то улетучилось.

– Чо? Чо ты сказал? – с вызовом начал черноволосый. Но, видно было, испугался собственной борзости и переменил тактику, – Чо ты злишься, Шалапута? Ну не вдул, так не вдул. С кем не бывает? – захихикал он, ища глазами поддержки со стороны окружения.

Раздалось несколько смешков. Но и только.

– Что? – Гришка вроде даже стал приподниматься, но передумал, – Ладно, поживи пока… сучонок… приедем – порву, как Тузик грелку, – бросил он в сторону потенциальной жертвы.

– Да ладно тебе, Зарайский, – пробубнил Петручио, отворачиваясь, – Чо я сказал такого?

– Ну, ты и сцикло, Петрик, – послышалось с правой стороны.

– Кто там зубы сушит? – подхватился Петручио, видимо, пытаясь хоть как-то реабилитировать свой позор.

– Ну, я, – протянул рыжий здоровяк – знакомый Жени. Улыбаясь, он, как школьник, поднял руку.