Косой крест

Лопасти дрогнули и вначале очень медленно, а затем все быстрее и быстрее поплыли по кругу, набирая скорость вместе с усилением рева двигателя, пока, наконец, не исчезли в сплошном полупрозрачном круге, символизирующем и этот рев, и скорость вращения лопастей, и гений человеческой мысли, создавший такую машину. Для Жени все это синтезировалось в какой-то неописуемый восторг духа и плоти. Дух готов был лететь на край света. А тело ощущало единство с машиной, с вибрацией, с ритмом двигателя. Что-то шаманское ощущалось во всем, наполовину осознаваемом действе. И уже не Емельяновым Евгением Ивановичем он себя чувствовал. Скорее, интегрированной частью божественного плана, где его естество не оказывалось чем-то отдельным, каким представляется в привычном состоянии. Оно одновременно пребывало в двух ипостасях существования. В одной он видел себя частью всего, что окружало, а в другой, – все, что его окружало, было как бы им самим или его продолжением.

Вертолет плавно пошел на взлет. Оторвавшись от земли, он полубоком, задрав немного хвост, стал ловить воздушные потоки, и Женя почувствовал, как его стало прижимать к алюминиевой скамейке. Резко и сильно. «Поймал поток… – пришла мысль, – Чуть не задели верхушки деревьев, – подъем и вправду получился затяжной, – Много топлива в баках. Людей. А самое главное – ни ветерка». Он на какое-то время вернулся к обычному состоянию сознания, больше рассуждая, чем чувствуя.

Внизу расстилалась тайга. Это было не просто великолепие. Это великолепие, к которому невозможно привыкнуть, а, значит, невозможно, привыкнув, перевести в разряд обыденных вещей. И опять чувства взяли верх. До самого горизонта, куда ни посмотри, всюду зеленый океан, вдали подернутый голубоватой дымкой. И в месте перехода тайги в небо – с еле видимой границей. А там, где солнце, тайга приобретала темно-золотистый оттенок, ярко отличавшийся от голубизны неба. Женя перевел взгляд поближе. Появилось ощущение связи с ночным видением. Как будто везде под деревьями вода. Будто деревья росли из воды. Ее отблески повсюду. А там, где она отражала солнце, попеременно появлявшееся между игрушечными отсюда деревьями, била по глазам яркими вспышками нестерпимого света. У Жени даже замерцали темные с  желтоватым лимбом пятна перед глазами, когда он снова перевел взгляд вдаль. Там зазмеилась извилистая лента реки с оранжевым небом над ней, на котором кое-где виднелись белые с золотым отливом облака. Они, отраженные в воде, приобретали легкий голубоватый оттенок. На это все можно было смотреть бесконечно. Даже труба вдали, с факелом огня над ней не портила впечатления девственности природы. Даже вырубки – то здесь-то там – отсюда, с высоты птичьего полета не передавали в полной мере человеческого варварства. Все естественно. Старые вырубки уже зеленели подсадом, а новых в тех местах, над которыми пролетал вертолет, видно не было. Жене вдруг подумалось, что, возможно, это еще лесоразработки сталинских времен, потому что тайга очень долго восстанавливается после набегов человека. В сознании начали всплывать образы, возникшие когда-то по рассказам отца, семь лет отбывшего в одном из таких лагерей. На душе стало и грустно, и прекрасно. «Вот так всегда, – проклюнулась из этого состояния мысль, – как говорит папа, нет радости без печали и печали без радости».

Уже часа два, как Емельянова возили по точкам. Люди выходили, но ожидавших вертолета на точках не брали. Бортмеханик каждый раз кричал, что будет следующий борт и что этот идет на Урай.

Наконец, сделав круг над очередной буровой, вертолет завис над пустым дощатым «пятаком» в середине широкой – двадцать на двадцать – бревенчатой площадки и медленно опустился на нее. Через иллюминатор видно было, как сжались амортизаторы. Звук двигателя изменился, а с ним и звук рассекаемого винтами воздуха. Вышел бортмеханик и показал кивком, что пора. Сдвинул дверь, громыхнув металлом о металл, прорезавшим сплошной гул мотора, и опустил алюминиевый трап.

– Давай, – закричал, – Вещи я подам.

Женя схватил рюкзак и, преодолев ступеньки, очутился на деревянном непривычно твердом и стабильном настиле вертолетной площадки. Бросил его и ружье и принял от вертолетчика пайву и спальник.

– Приятно отдохнуть, – крикнул тот и помахал рукой, вызвав у Жени ассоциацию с Гагариным. Его «спасибо» потонуло в усиливающемся реве двигателя. Машина как бы подтянулась, держась за воздух, но еще не оторвав от дощатой поверхности шасси. Потом приподнялась на метр, легко повернулась вокруг своей оси, ловя направление ветра. И, задрав хвостовую часть и слегка накренившись, красиво взмыла вверх, едва не коснувшись верхушек деревьев, окружавших вертолетную площадку.

5.

Бревенчатый настил вертолетки располагался метрах в ста пятидесяти от буровой вышки,  взметнувшейся к белизне облаков, проплывающих будто бы прямо над ней в голубом прозрачном небе. Металлическая стрела всеми своими пятьюдесятью тремя метрами как бы олицетворяла связь между землей и им. По крайней мере, так на мгновение Жене показалось.