Косой крест

«Тихое сумасшествие, – отметило сознание, пытаясь проявить запоздавшую бдительность, – Хотя, скорее, громкое…» Мысль вызвала кислую улыбку.

От ходьбы неприятно липла одежда – под рюкзаком и под мышками. И это о чем-то напоминало. О чем-то, что по ощущению тщательно пряталось от совести в закоулках памяти, но что сейчас, словно для исповеди, отчаянно пробивалось в сознание. В него вплыла комната из университетской общаги. Железная кровать, с прогнувшимся донельзя матрацем на панцирной сетке. Даже появилось прежнее неудобство. Словно это и не рюкзак вовсе у спины, а вклеившееся под воздействием центростремительной силы другое тело. «Неужели она меня любила? – Женя ощутил какой-то вакуум в душе, – Черт! Как же ее звали?» Стали вспоминаться какие-то моменты встреч. Глупые сейчас, но такие желанные тогда поиски наслаждения. «А, может, это доставляло ей удовольствие?» – пришла на помощь оправдательная философия. Вспомнилось вдруг, как она плакала, когда расставались. Сначала тихо, а потом, не выдержав напряжения, навзрыд. «Сволочь! –  появилось очередное запоздалое раскаяние, – Всю жизнь теперь терзайся». Челнок сознания, выстраивая причинно-следственную цепочку событий, снова вытащил из памяти ее заплаканное, жалкое и некрасивое в этот момент лицо в веснушках. И глаза. Большие карие, с золотистым отливом, глаза. С покрасневшими в прожилках белками. А еще хлюпающий, чуть с горбинкой нос.

– Сволочь! – не удержался Женя. Сейчас он вспомнил ее с какой-то невероятной нежностью. Может, от того, что исчезли, а вернее он их уже не чувствовал, обязательства. Или просто от того, что она стала ностальгическим прошлым. А, может, оттого, что само прошлое изменилось. Поменяв полюс, как это часто случается, оно стало приятным. «Как же ее все-таки звали?» Чувство стыда, продолжавшее расти, неожиданно оборвалось, постигнув неизбежность того, чему не суждено было иметь продолжения. И сознание вновь переключилось на дорогу.

Уже совсем стемнело, когда Женя подходил к светлому месту в проеме профиля. Там уже хозяйничала восходящая луна, невидимая до поры из-за стены высоких деревьев. Оставалось метров под триста, если верить глазам, до границы света и тени. Что-то новое появилось в ощущениях. Что-то, что еще не сформировалось в догадку, но уже не могло быть не замеченным внутренним опытом. И только, подойдя поближе, он осознал, что его ждет.

7.

Впереди, насколько хватало глаз, простиралось ровное в раннем, еще желтоватом лунном свете, поле, устланное буреломом. Кое-где торчали наклоненные деревья и пики расщепленных стволов, указывавшие направление прошедшего здесь урагана.

Когда Женя подошел к первым перегородившим дорогу стволам, он был поражен довольно ровным срезом – границей между полем валежника и стеной нетронутых деревьев. Словно какое-то разумное существо, обладавшее невероятной силой, промяло широкую полосу тайги, края которой имели совсем небольшую сглаженность перехода от мертвого леса к живому – в виде молодняка, выжившего в этом страшном побоище. Молодняк как раз и создавал этот переход от более рослого подсада у высоких деревьев к более низкому, разбросанному к тому же по всему полю бурелома: жизнь с новой силой пыталась заявить о себе.

Луна уже довольно хорошо освещала перспективу пути. Далеко впереди – в двух,  трех, а может, и больше, километрах, виднелась темная полоса леса.

– Это ж сколько надо ползти? – вырвалось у него не то возмущение, не то недоумение. Грусть вперемешку с обидой, сформированная общей картиной, увиденной и осмысленной, заполнила душу до предела. В ней не осталось места ни для злости, ни для отчаяния, ни для насмешек над собой.

– Все, хватит. Привал.

Женя вдруг почувствовал дикую усталость – каждая клеточка его натруженного тела требовала отдыха. Он присел на один из услужливо лежавших стволов. Не снимая рюкзака, прислонился спиной к другому, упавшему почти параллельно чуть повыше, и замер. Хотелось достать папиросы. Закурить. Но не было сил пошевелиться – ступор законсервировал тело. Это были мгновения эйфории натруженных долгой дорогой, словно бы вибрировавших под кожей, мышц. И именно она отрицала любое осмысленное движение, любое притязание на свои выстраданные, а потому законные права.